Онтологические прогулки

Элевсинские сатиры N° 27

И ТЫ, БРУНО...

ГЕРМЕС И ГЕРМЕТИЗМ

\Фрэнсис А. Йейтс, Джордано Бруно и герметическая традиция

Перевод Г. Дашевского, М.: Новое литературное обозрение, 2000

ISBN 5-86793-084-X\

Сиенский собор – многоцветная мистерия, не лишенная пoдготовительных
инициаций: три европейские рубли в качестве лепты, вертушка как
гимн повторяемой индивидуальности и изрядных размеров бледно-голубая
одноразовая косынка для покрытия нагих (нагота в глазах тех, кто
раздает покрывала) плеч в роли униформенной хламиды. Прорвавшись,
наконец, и испытав положенный эстетический шок, мимо превосходных
и обильных числом Сивилл, возле каждой из которых надо бы прожить
жизнь, я устремилась на поиски Гермеса. Я знала, что он должен
быть на входе, но там его не оказалось. Я обошла все мозаики,
дошла до новой верхушки (конец мистерии) и, воздержавшись от выпадания
наружу, вернулась опять, с подозрением поглядывая на мрачные куски
линолеума, скрывавшие часть мозаик.

Гермес нашелся, разумеется. Не сразу, но нашелся. Между двумя
туристскими вертушками, входной и выходной – действительно, напротив
входа, но парадного, широкого входа. И вот итог: доступное прежде
всем стало доступно тем, кто знает. Ибо возможность случайного
знания практически исключена. Знание в буквальном смысле простирается
под ногами, но находит его тот, кто знает, что нужно искать. Паломническое
кружение по собору замыкается и размыкается Гермесом. Еще одна
аллюзия, на этот раз не очень относящаяся к делу. Познающий и
рад бы вступить на широкий, парадный путь познания, но узкий насильствен.

Итак, Гермес. Мозаичный Гермес – хитрован, укутанный в восточные
одежды, и две другие изображенные рядом личности позы перед ним
принимают просительные. Не кто-нибудь, но Моисей и Мария! Сразу
видно: с ним трудно договориться. Истинный Гермес мозаичен не
хуже, чем плоское мраморное изображение. Облик его так же дробится
на детали, и так же выкрашен в благородный триколор: черный и
белый цвета, и к ним коричневый. Перечислим главные детали, а
цвета выберем чуть позже.

1) Греческий крылатый Гермес, сын Зевса и Майи, изобретший и числа,
и лиру, главный олимпийский интеллектуал, не чуждый коммерции;

2) Гермес эпохи эллинизма, коллективный автор герметических трактатов,
среди коих «Асклепий» и «Герметический свод».

3) Египетский Гермес, он же Тот и(ли) отец Тота, бог и(ли) царь,
отец всякой премудрости.

Заглянем на минутку в книгу Фрэнсис Йейтс. Книга, к слову, превосходна
как фактологической стороной, так и уважительным отношением к
предмету, и читать ее рекомендуется даже (и тем более) тем, кто
вынес из советской школы впечатление о Джордано Бруно как о малосимпатичном
борце за счастье прогрессивного человечества. Причиной казни,
напомним, была не астрономия, а астральная магия, солнцепоклонство,
Джордано был куда как непростым мыслителем, а эпоха, разумеется,
гораздо сложнее каждого из своих детей. За названной книгой, особенно
если погружаться в описываемые тексты – как герметические эллинистические
трактаты, так и магические сочинения Бруно – можно насыщенно и
не без удовольствия провести жизнь. Если кто-то из любезных читателей
проживает именно такую жизнь, автор просит прощения и закутывается
от смущения в свои одноразовые покрывала. Итак, предварительная
цитата. «Цицерон в трактате «О природе богов» («De natura
deorum») объясняет, что на самом деле было пять Меркуриев,
пятый из которых убил Аргуса и удалился в изгнание в Египет, где
«сообщил египтянам законы и письменность» и принял египетское
имя Тевт или Тот.» (стр. 10)

Таким образом, имеем уже не троих, а пятерых Гермесов, но, может,
и одного, успевшего отличиться там и здесь. Считать Гермесов –
дело пустое, это понятно априори. Майстер Экхарт, Раймонд Луллий,
Парацельс, Якоб Бёме и мадам Блаватская работали с герметическими
трактатами, не оправдываясь то и дело, что тексты написаны в эпоху
эллинизма, не имеют никакого отношения к Египту и т.д. Но чтобы
не окончательно обозлить позитивистов, приходится считать всех,
какие отыщутся, Гермесов просто тезками, пока не появится кто-то
вроде Шопенгауэра (не теолог, не маг) и не заикнется о чем-то
вроде вечного возвращения.

В имени Гермес – страннейший симбиоз первичности и вторичности.
Гермес – мудрейший из мудрейших, верховный жрец и царь эпохи египетского
всепонимания, стяжатель жизни с небес, квинтэссенция эзотерики,
религии, любого знания и бойкий, но второстепенный бог. В этом
одна из мудростей мира: что для одних – все, для других – лишь
кое-что. Но следует и второй вывод: истинно великое таково, что
его невозможно не заметить. Преуменьшить – легко, совсем не заметить
– невозможно. Бога можно наделить второстепенной ролью, а то и
вовсе объявить его демоном, но разжаловать его до смертного званья
никак не выйдет. Или еще одно, достаточно рискованное замечание:
посвященность во всякие иерархии касается в основном порядка и
старшинства богов. Боги ведут себя как обычные, классические начальники:
одни с перунами нахраписто лезут вперед, другие посмеиваясь держатся
в сторонке.

Небольшая шпилька в адрес превосходной, повторяю, книги. Когда
Френсис Йейтс пишет о том, что считать герметические трактаты
исходящими от египетской магии и философии есть «грубое историческое
заблуждение» – это дань позитивизму. По крайней мере, хочется
так надеяться. Никто, кажется, не оспаривает факта, что одни и
те же идеи носятся (в воздухе) и вынашиваются (в умах) столетиями,
если не тысячелетиями, переговариваются наново, забываются и открываются
вновь. Если кто-то занимается красивой фальсификацией, результат
почему-то очень получается похожим на содержимое какого-нибудь
сожженного реакционерами древнего трактата. Идея (хотя бы) Троицы
в эпоху эллинизма была куда как ненова, а магия и вовсе вечна.
Более того, именно магическая часть герметических трактатов –
знак того, что воздействие христианских идей тут минимально. Ибо
магическая составляющая в христианстве очень слаба. «Как говорили
египетские жрецы, промысел богов не прекращается, несмотря на
время от времени издаваемые Меркуриями-запретителями указы. Разум
не перестает просвещать, и видимое солнце не прекращает светить,
несмотря на то, что и не все мы и не всегда смотрим на него.»
(стр.177)

Утверждать, что герметические трактаты от первой буквы и до последней
были сочинены в эпоху эллинизма, как если бы сказать, что Мария
жила не в Назарете, а в Антверпене, или, например, в Париже, и
несколько позже, к тому же жила, на полторы эдак с лишним тысячи
лет позже, потому что Рубенс изобразил рядом с ней виолончель
и лютню, инструменты современные. Тогда же и там же, стало быть,
жили: Аполлон, три Грации, Минерва и Меркурий-Гермес. Как без
него? Вот он, тут как тут, нависает над всем и над всеми.

Герметические трактаты являют собой пример усредняющего неофициального
знания. А Гермес – если не первомудрец, то абстракция идеи первомудреца.
Когда бы его не было, его следовало бы планомерно и обстоятельно
созидать, натаскав с миру по нитке идей. Господствующей доктриной,
каноном довольствуется многие, но не все. Ее надо дополнять обрывками
других теорий, по вкусу, подгонять под себя. Магия – это лупа,
способная собрать в одно очень разные лучи.

Казалось бы, глупо устроен мир, т.е., я хочу сказать: глупо устроены
теории устройства мира. В шелку и в бархате, окутанные благовониями,
принимая картинные позы перед великими живописцами, флорентийские
вельможи заблуждались насчет вымышленного мудреца. Но в этом случае
– и он не исключение – все было сложнее, чем представляется post
factum и post mortem. Уже «нищета духом»
этих богатейших и просвещеннейших для своего времени людей – знак
того, что для разума их эпоха не предоставляла разумного канона.
Эта и прочие картинности нарушались тысячами блох и ангелов, тронная
позолота переходила в ржавчину, а претензия на супер-истину прозябала
где-то в римских тюрьмах.

Так с основными теориями, религиями: на первый взгляд туповато,
но, читатель, читай дальше! Обнаруживается масса забавных и ловких
тонкостей. На том и держится, в частности, мир: на нелюбви с первого
взгляда, на понимании – с второго.

Герметические трактаты никогда не были подвергнуты анафеме. Но
Бруно был казнен как будто именно из-за них. Противоречия нет.
Мир сопротивляется новому канону – это один из законов мира. Новый
канон, поскольку, есть революция и отменяет все старые. В первые
века победившего христианства жгли все какие ни на есть нехристианские
трактаты. Ибо тогда христианство само было новым, утверждающимся
каноном. Старый канон уже не обороняется от других старых канонов,
опасаясь лишь новых. К герметизму как одному из античных учений
отношение вполне толерантно. Герметизм как новейшая доктрина?
Старые трактаты как революционное учение – явная ересь. Такова
логика уничтожения человека, а не книги. Человека, позволяющего
уничтожить себя таким образом, так и хочется назвать не очень
умным. Но этого, ни в коем случае, нельзя делать. Магия и политика
– вещи еще более разные, чем магия и наука.

Политиками были и слыли церковные иерархи, ибо с царями Бруно
вполне ладил и даже оказывал на них заметное влияние. А синонимом
слова «наука» в те времена был гуманизм. Гуманизм как светская
наука, в противовес церковной или магической. «Здесь возникает
соблазн сделать предположение, что если бы маги больше времени
посвящали ребяческим занятиям грамматикой и сделались хорошими
филологами, то они смогли бы разоблачить «древних богословов»
и никогда бы не стали магами.» (стр. 153) Таким образом, истинно
просвещенные (= гуманисты) видят грамматические несуразности в
древних трактатах и именно поэтому не доверяют им. Планка установлена
на классическую латынь, скверная латынь средневековых школяров
всячески порицается. Вульгарные языки (итальянский, французский)
– это вообще кошмар гуманизма. Откуда взялась классическая латынь,
вульгаризацией каких более древних языков она была – умалчивается,
ибо планка, как сказано, установлена на классическую римскую античность,
не глубже.

Таким образом, и маги, и гуманисты хотели одного – вернуться к
древним канонам. Но гуманисты жаждали формальных филологических
канонов полуторатысячелетней давности, маги же, понимая, что все
давно и (почти безнадежно) испорчено, портилось непрерывно, и
было испорчено в римские времена ну разве только чуть-чуть меньше,
чем во времена Ренессанса, и филология – не исключение, устремлялись
в необозримую древность к чистым родникам утерянного знания. Ну
что же, микро- и макровзгляд присутствуют в идейном срезе любой
эпохи. В ренессансном варианте они тем более поучительны, что
чего можно еще желать как не Ренессанса?