Проза

Пал Иваныч и в прежние годы всегда помнил о том, что он – «активист
всемирно-сердечного масштаба». Уже тогда, даже не тяпнув
первого стопарика, он принимался ругать партийное начальство,
совершенно оторвавшееся от масс и не знавшее истинных нужд
народа. На корню допревала идея истинного неподкупного
коммунизма.

На столе пара бутылок водки, купленная с получки, открытая банка
килек в томате, плавленые, похожие на замазку, и в то время
очень вкусные, с черными крупинками перца, сырки. Хлеб забывали
купить, но у Пал Иваныча всегда имелась пара-другая
«закусывательных» корок. Кроме того, для «загрызона» имелся молодой
зеленый лук, выросший самосевом меж кустов крыжовника.
Старик сорвет, бывало, наобум пару стрелок, цапнет, не глядя,
ухватистыми коричневыми пальцами – хрустнут с привизгом
луковые, заматеревшие к середине лета пики, взмокнут темным
застоялым соком, обмякнут в сжатых местах. Макнет старик луковые
былинки на ходу в ведро с водой – обмыл! – да и шмяк на стол.
Кушайте, товарищи селькоры! Крупные водяные капли,
смешавшись с духовито резким соком, ползут по ложбинкам стебля,
замирают, похожие на стеклянные линзочки, сверкающие так ярко,
что от них, словно от включенных лампочек, по темной убогой
комнате разносится дополнительный свет. Пахнет крупинками
земли, запутавшимися в бледных луковых корешках. И от такого
запаха хочется вздрогнуть поскорее по первой. А уж вторая и
вовсе не задержится.

Пал Иваныч с веселым стуком извлекал из ящика стола припасенные
корки, оставшиеся от прошлых пятниц, четвергов, сред и прочих
дней недели. Заметит на хлебной горбушке плесень, скребанет по
этому месту тупым ножом, сдует зеленый пуховый налет, да и
бросит ее в миску с водой – отмокай, голубушка, для
пролетарского питания!

Пьем первую – сладкую и задрожистую. Хрустят на зубах мокрые и
горькие луковые былинки, нахолодившиеся от воды, принесенной
Левой из колонки. Вылавливаем из кастрюли разбухшие хлебные
корки, расползающиеся под пальцами в липкий клейстер. Я черпаю
кильки единственной гнутой ложкой, Лева делает тоже самое
вилкой с двумя уцелевшими рожками. Закусывая, он ухитряется
одновременно возражать Пал Иванычу, который затеял очередную
обличительную речь, пытаясь одновременно прожевать и
проглотить луковую былинку, свисающую с уголка тонкогубого рта.

Хлебные горбушки размокли сверху, а внутри остались твердые, как
камень. Разгрызать их молодыми зубами вприкуску с луком -одно
удовольствие! Только молодость, дружба и хорошая советская
водка могут в совместном действии подарить такое
необыкновенное ощущение!

Затевался неспешный разговор на привычную тему развала сельского
хозяйства. Пал Иваныч материл продовольственную программу,
хватал с этажерки пожелтевшие газеты с постановлениями и
решениями, тыкал пальцем в аршинные заголовки. Умный начальник
государства должен загодя чуять историю! Как курицы начинают
обирать перья перед дождем, так и всякий начальник обязан
принимать упреждающие меры. Он должен видеть каждый исторический
зигзаг, а не толкаться беспомощно в потоке событий вроде
того, как мусор ворочается в канаве после дождя. Поток истории
нельзя запрудить ветхими плотинами учения и дикими
невыполнимыми планами.

Не любил Пал Иваныч это слово – «история». Что, дескать, про нее
балакать, ежели она дура, и сильный человек, попавший на
верхушку, может делать с ней все, что угодно...

– Страшно житие ваше, дедушка... – Лева хмелел со скоростью
самолета. – Угомонитесь, Пал Иваныч! Да, я – диссидент! У меня
либеральный образ мысли. Я мог бы родить новую прогрессивную
идею, если бы не был дойной газетной коровой.

– Эх, ребята! – с жалостью глядел на нас ветеран. – Какие же вы
нудные, хоть и молодые! Я живой и существующий! Меня родил
великолепный девятнадцатый век! А вы, хлопцы, мертворожденные
какие-то...

И еще он нас звал так – «черноземные Ниччьи». То есть делал нам
обоим упрек за то, что мы с Левой увлекались в то время
философией Ницше, труды которого Лева достал где-то в едва
различимых, зачитанных до дыр ксерокопиях. Фамилию Ницше старик не
выговаривал. Она звучала в его устах как «Нишшый». А каждое
слово, интонация в наших краях имеют значение и смысл.

Долой «нищие духом» раздумья и цитаты! Не допустим влаченья
оппортунистических идей по проселкам здешнего недуманья! Нам,
русским, требуется натуральный Бог, чтобы руками можно было
пощупать. Или знать, что взамен Бога существует натуральный вождь
в Кремле. Нам нужна разговорная икона по телевизору. Так от
бесноватых слов нечто и вселяется в нутро человека. Цапнешь
однажды ногтями за собственную грудь, а там, под кожей, это
самое «нечто» сопит, ворочается, не дозволяя личности ни
пахать, ни сеять – оно зовет снова к руководству!

– Ошибка у вас, дедушка, вышла потому, что решили вы и ваши
подельники, подковать блоху мировой истории неуклюжими копытами
марксизма...

И еще он вспомнил, как в период своего детдомовского детства съел
голубя, почитаемого в то время за птицу мира. Мальчишки,
сбежав с уроков, наловили на чердаке голубей, ощипали их,
разделали, затем варили их в чугуне, на пустыре. Через извилистую
трещину посудины сочился бульон, каплями падал в костер,
шипел, испаряясь духовитыми облачками. Ребята разделили птичьи
тушки. Лева кусал от крылышка, и слезы сами собой текли у
него из глаз. Есть хотелось очень, однако и вера в коммунизм,
кумачово провозглашенный на всех углах, тоже не хотела
гаснуть. Пацаны, вроде бы в шутку, но в тоже время и всерьез
планировали недурственно пожить в новом раю, где всё будет
бесплатно. Идея свербила нутро сильнее голода. Коммунизм, полагали
детдомовцы, наступит сам по себе, и никто не будет
попрекать их дюжиной костистых голубей, которыми они подсластили
скудную казенную пищу. Лева очень переживал свой тогдашний
антикоммунистический грех, выразившийся в акте съедения птицы
мира. Он сравнивал себя с Иудой, предавшем Спасителя.
Субоснова человечества отрицает будущее и находит личностное
спонтанное воплощение отрицания. Плюнул на тротуар и – все! –
идиллия разрушена. Съев голубя – символ мира, – Лева навсегда
уничтожил в себе мальчишескую ясность и светлость. Он замкнулся
в тогдашней детдомовской среде, грубил ровесникам и
воспитателям. Сочинил несколько похабных стишков, которые очень
понравились пацанам.

На Левину исповедь быстрыми старческими слезами откликался Пал Иваныч.

– Все просто в этой жизни, детки мои, дорогие селькоры! – рыдал он,
сжимая в кулаке свою любимую зеленую рюмку, уже опустошенную
и по второму и по третьему разу. Рюмка была толстенная,
прочная, доставшаяся старику во времена раскулачивания. – Дьяк
Вавила, учитель церковно-приходской школы, лупил мальчишек
линейкой по лбу за шалости, а тем, кто заплачет, еще
добавлял: «Нельзя переводить священную литорику в поросячье хрюканье
чувств...» А я, ребята, над Христом-человеком плакал. Мне
Его жалко было, честное революционное! Тогда-то я и
сообразил, что в каждом человеке есть что-то крошечно-божественное! И
мне совсем не было больно, когда Вавила в тишине
предреволюционной, поставил меня коленками на горох...»

В 18-м году Пал Иваныч поймал Вавилу на базаре, привел в свой
кабинет и заставил встать коленками на стреляные медные гильзы. Но
вскоре сжалился и отпустил старика восвояси...

– Кто же идет вслед за Христом? – вопрошал Лева, уставясь в потолок,
оклеенный пожелтевшими газетами. – Кто?

– Да я уже давно пришел, чего тебе еще надо? – хмыкал добродушно Пал
Иваныч, отирая мокрые покрасневшие глаза. -Несознательные
элементы в те далекие годы называли меня антихристом. Темная
Россия в начале века жила ожиданием прихода дьявола. Но
революция решила задачу по-другому: она поверила в Россию как в
чрезвычайную страну, и подарила России Меня – своего Бога.

– Наверное, и ей и вам эта мнимая «божественность» просто
померещилось... – усмехнулся Лева.

– Ничего ты, Левчик, не понимаешь. Я – то самое Прошлое, которое
фактически было! – торжественно восклицал старик. – Хотя
некоторые наглецы вопят: долой Пал Иваныча!

Лева рассуждал о том, что коммунизм – наша, русская штуковина, в
которую уходит ради отдохновения и проветривания наш затейливый
ум. Коммунизм – душевность и мечтательность, и товарищ
Маркс взялся не за свое дело, которое предстояло решать только
нам, русским. Семена марксизма? Существовали они на самом
деле? Нет. Это были дрожжи, упавшие в гущину русского теста. И
вовсе не прибавочная стоимость, которой никто в глаза не
видел, но вполне осязаемая диктатура. И вдруг завопили
перестроечно: где наша всякая и всяческая душа? Кто ее забрал?

– В гробу мы видели эту философию! – серчал старик. – Она лишь на
первый взгляд умная, но скрытно подлая вещь. Так и норовит,
собака, душу субъективно скрутить, идеалистически
размагнитить. Нашу обобществленную русскую душу не обмарксить, и даже не
обгегельянить... – 3аметив, что Лева поперхнулся после
неудачной попытки одолеть еще одну стопку, Пал Иваныч иронически
добавил: – Дыши себе истматически, не задвыхайся.

Рассуждали о том, что нужна религия с гарантией, надежная, как
японская электротехника. Зачем гадать, кто придет следующий? Две
тыщи лет тому назад пришел Несчастный. Теперь, глядишь,
заявится послеперестроечный Счастливый. Материализм высушил наши
сердца до простой кровеносной сущности. Долой звезды,
набросанные в небесном пространстве небрежной хаотической рукой.
Человек – не сын природы. Он ее мучитель и палач. И
матушка-природа никогда не может утихомирить своего бесноватого
сынка.

Лева пытался выговорить слово «гармония», но получалось протяжное,
булькающе-хрипловатое – «га-а-ния''. Природа заворожила нас
своим целлофаново-компьютерным поцелуем!..

Когда мы уже закатили под стол три пустые бутылки и откупоривали
четвертую, к ветерану домой заявилась делегация старушек, едва
уместившаяся в тесной и темной комнате. Старушки просили Пал
Иваныча дать согласие на то, чтобы его тоже похоронили на
старом кладбище. И бумагу, составленную грамотным человеком,
принесли. Ветерану оставалось лишь расписаться в нужном
углу. Бабульки полагали, что если на старом кладбище будет
лежать столь знаменитый в поселке человек, то кладбище
просуществует еще лет двадцать, пока имя ветерана окончательно не
улетучится из памяти местного начальства. А то ведь собираются
старые могилы запахивать и строить на этом месте высокие дома
с продажными квартирами. И никого, кроме старых людей, не
волнует эта коммерция на костях.

– У нас у всех тама, на кладбище, родня лежит! – гомонили старушки.
– И мы к ним под бочок ляжем, авось потеснятся. Кладбищу,
почитай, триста годов! А с тобой, Пал Иваныч, оно еще долго
простоит...»

– Ах, едрит вашу коляску! – очнулся от дремоты Пал Иваныч. Затопал
ногами, пиная звонкие пустые бутылки. – Я Новый Свет, новая
религия! К чему мне ваше старое «коммерческое» кладбище,
попавшее в руки к жуликам? На новом кладбище, размеченном на
пустыре ржавой проволокой, уже похоронили двух бродяг – я буду
третьим!.. Но я, черт бы вас всех побрал, пока еще не
собираюсь умирать. Я – бродяга всемирного масштаба! Мое прозвище –
Металлический! А вы загодя меня хороните, старые телеги!

Бабки испуганно крестились, пятились назад, в сени, спасаясь от
гневного старика, швыряющегося стаканами и хлебными корками.

– Сатана! – старушки отгораживались от него взмахами рук, шипящими
гневными голосами. – Тебя нельзя не только ложить, но просто
допускать на людское кладбище. Тебя надо под забор, в
канаву, как пса!

Очнувшийся Лева поднял голову с прилипшим ко лбу сырком и хохотал
так, что свалился вместе со стулом, мгновенно погрузившись в
сон, благодаря удару о грязный пол.

Мы с Пал Иванычем усадили нашего друга на койку. Я забрался на печку
и заснул на холодной, пахнущей старыми временами мешковине.

Ветеран долго бурчал о чем-то сам с собой. Затем, крякнув, взял
мятый алюминиевый бидончик, у которого вместо ручки кусок
веревки, и пошел в райцентр за пивом.