Проза

В те времена Лева часто задумывался о том, что он не крещен в
результате своего детдомовского атеистического воспитания. Ошибку
судьбы необходимо было исправить.

– Я – нехристь! – с пьяным отвращением бил он себя в круглую
спортивную грудь. Грудная клетка заведующего отделом сельского
хозяйства районной газеты пусто и безыдейно отзванивала, словно
внутри нее размещалось постороннее помещение. Настроение у
него было плохое: в райкоме снова предупредили за ношение
бороды и предложили ее сбрить. В то время борода являлась
основным признаком антисоветчика и диссидента. Как когда-то
крепостные крестьяне били чужаков за ношение очков и шляпы,
доставляя избитого «сыцалиста» к уряднику, так и в те угасающие
партийные времена морально преследовали бородатых граждан.
Бородатый человек не был совместим даже с малейшей должностью.
А Лева был спецом по описанию в газете экономической сути
надоев и привесов. Он знал, что они берутся из воображения, а
фантазия у него работала хорошо. Послышал, что в соседнем
городке открылась церковь. Туда он решил съездить и
окреститься.

В крестные отцы решил взять меня, а в крестные матери – одну
поселковую девицу, с которой у него в то время был роман. Но мы ее
не нашли – она, как сказала ее квартирная хозяйка, внезапно
уехала к жениху в другой район. Но «этой» надо было еще
сначала сделать аборт, сообщила, словоохотлива старушка, и с
любопытством оглядела нас обоих.

Поехали вдвоем. На всякий случай взяли в дорогу четыре бутылки
портвейна. Давка в магазине была жуткая. «Сухой закон»! К
счастью, встретился знакомый милиционер, который помог нам
проникнуть к прилавку без очереди.

– Портвейн – в самый раз! – радовался Лева, разливая вино по
стаканам. – Грех в такой торжественный день трескать водку!

Автобус поджидали в придорожной пивной. Буфетчица была Левина
знакомая, и он наливал пиво и здесь без очереди, проходя с
бокалами через подсобное помещение, чтобы очередь зря не вопила.

«Сухой закон» к тому времени стал помаленьку терять свою свирепость.
Уже вовсю торговали разведенным пивом и скверным портвейном
неизвестного происхождения. Появлялись первые тихие
«кооператоры», ездившие пока еще на стареньких «Жигулях». Они могли
продать водку прямо из багажника автомобиля. Пиво было
ужасно кислым, мутным и водянистым. От портвейна жгло в желудке,
а по телу разливалась уксусно-димедроловая тяжесть. За
своеобразную окраску жидкости жульнический портвейн называли
«марганцовкой». Но пьющий люд и такому товару радовался.

Перед отъездом выдули кружек по шесть пива, а когда сели в автобус и
поехали, то вдруг оказалось, что нам обоим срочно требуется
выйти наружу: переполненные мочевые пузыри настойчиво звали
поглядеть на задние номера автобуса.

Пиво изливалось долгими шипучими струями. Шофер терпеливо поглядывал
в зеркальце заднего вида, постукивал пальцами по рулевой
колонке. Пассажиры покашливали в кулак, сдержанно улыбались.
Другие с рассерженным видом поправляли одежду, рылись в
вещах.

Такой номер нам пришлось повторять дважды. Когда автобус пересек
городскую черту, обозначенную указателем, задние колеса его
были еще мокрые, влажно сверкали на солнце.

Брели по кривым улицам, в тени бывших купеческих особняков,
видневшихся из-за высоких дощатых заборов, спрашивали у прохожих,
как пройти к церкви, и вдруг увидели зеленые купола, торчащие
из оврага. В голове все еще шумело пиво, и пришлось его
«осадить» – открыли одну из двух оставшихся бутылок – для
ублажения и очищения души. Сели под куст, выпили из складного
охотничьего стаканчика. На закуску – сушеная килька.

– Я – нехристь! – пыхтел Лева, протискиваясь сквозь толпу старушек,
заполонивших тесный коридор церквушки. Нам не повезло – в
тот день отмечался какой-то церковный праздник. – Пропустите
нас, граждане верующие, без очереди!

И размахивал замызганным, в жирных пятнах, редакционным
удостоверением. Я понял, что развезло. Но увести его отсюда было
невозможно – будет драться. Он хамил, а у меня крепло желание
врезать ему по рогам. И все-таки приторный церковный запах не
соответствовал мелочности ссоры, и блеск позолоченной мишуры
взывал к терпению. Взгляды святых на иконах были равнодушными,
словно мы с Левой были для них давнишними знакомцами.
Примерно также реагировали на наше появление работники райкома. А
Леве хотелось персонального к себе внимания. Ресницы его
сошлись в озлобленном прищуре. Натолкнувшись на деревянную
хрустнувшую колонну, он начал озираться: где поп?

Пожилая женщина в синем рабочем халате и темном платке, видимо
церковная служащая, подошла к Леве, опросила тихим голосом, чего
ему нужно. И объяснила, что сначала надо заплатить за обряд
и обязательно купить в киоске церковную литературу с набором
свечей. Вернулись в солнечный церковный дворик, где
слышались тихие разговоры, писк грудных детей. Несколько мамаш
ожидали очереди на крещение. Встречные старушки кланялись на
Левину бороду, принимая его за священника, одетого в джинсовый
костюм. Лева не обращая на такой почет внимания, то и дело
оплевывал себе под ноги. Я сделал ему замечание, он
замахнулся кулаком. Я указал пальцем на крест – он тускло сиял над
нашими головами. Кулак опустился.

Священник, потирая утомленный лоб, вышел на улицу, вслед за ним
вынесли столик, за которым он начал служить панихиду. Лева решил
заказать панихиду по самому себе, тетка в синем халате
служащей взяла с него деньги, записала в тетрадном листке в
клетку:

«За упакой раба Божьева Лива».

Поп помахивал кадилом, а потом ему это надоело, и он передал его
мальчишке-служке в черном длиннополом одеянии, а сам торопливо
читал молитву, перебирая бумажные листки с записанными
именами.

Лева сбегал в киоск, купил толстую дорогую свечку, зажег ее и стоял,
то и дело подкатывая глаза к небу, ждал, когда священник
произнесет его имя.

А когда поп произнес о нем заупокойные слова, Лева громко добавил от
себя: «...погибшего на лжеидеологическом фронте!».

Священник строчил быстрыми привычными фразами, с раздражением
теребил бумажки с именами умерших, вздыхал, отирая крупные капли
пота. Мальчишка забывал махать кадилом, и поп толкал его в
бок, резким движением помогал качнуть дымящую чашку.

Лева истово крестился, прикрыв мокрые от слез глаза, покачивался в
чинном отупении. Запахло чем-то паленым, будто горел
электрический провод. Старушки зашатали носами, испуганно
попятились. Оказалось, Лева нечаянно поджег пламенем свечи шляпу
старика, которую тот держал за спиною в левой руке. Старик
испугался, выругался легкими матерками, но Лева быстро успокоил
его четвертной денежкой.

Покончив с панихидой, усталый священник перешел в крестильную
комнату – так, вроде бы, называется флигелек, стоявший рядом с
церковью. Лева побрел за ним в след. В разгар обряда мой друг
заскрипел зубами – священник не захотел вступать с ним в
дискуссию на тему духовности истинной и мнимой. Почему церковь
терпит беззакония на Руси? Почему не предает анафеме как
царей, так и нынешних криминал-демократов?

И дискуссионным манером выставил вперед свою разлохмаченную рыжую
бороденку с запутавшимся в ней килечным ссохшимся хвостиком. Я
возьми, да и выдерни этот хвостик вместе с пучком волос.

Лева размахнулся, чтобы заехать мне по физиономии, но я увернулся, и
его кулак со свистом рассек спертый ладанный воздух.

Старушки-служительницы в синих халатах, сердито шипя, охватили Леву
под руки, потащили к выходу. Я помогал им, опасаясь, что мы
с приятелем опять угодим в милиции. Однако на сей раз
обошлось. Допив остатки портвейна под купеческим покосившимся
забором, мы поспали на траве и к вечеру благополучно вернулись в
поселок.