Проза

Она видна на расстоянии десяти километров – сто десять лет назад
ее поставили на холме, возле железнодорожной станции поить водой
паровозы, а заодно и местное население. Башня массивная, сложенная
из темного и мелкого дореволюционного кирпича. Над дверью когда-то
еще на моей памяти была дата постройки, выбитая на плите известняка
– «1889 г.»

Свое последнее холостое лето Лева решил увенчать подъемом на крышу
башни. Но сначала мы долго шли к ней. Крепкие подошвы новеньких
десятирублевых туфлей хрустели по глиняным крошкам обочины. Образ
розово-кирпичной женщины, покачиваясь, вставал над панорамой темных
домиков поселка. Граф Витте проложил железную дорогу от Ельца
до Москвы, и она прошла через наши края. Лева упоминает об этом
факте в одном из своих псевдоисторических романов, где Витте и
Николай II разговаривают у него как председатель колхоза с парторгом,
и даже фразу «трудовое соревнование» машинально вписала рука газетного
борзописца.

Поздним темным вечером, чтобы никто нас не заметил, начали карабкаться
вверх по ржавым штырям, вмурованным в стену. Штыри с писком и
хрустом вихлялись под подошвами ботинок. Некоторые из этих штырей
были совсем разболтанные – скрипели, с писком прокручивались в
разные стороны, вот-вот вывалятся из стены. Вся надежда была на
ржавую толстую жилу громоотвода – в случае чего за нее можно было
ухватиться. А Лева себя все по карману похлопывал – не вывалилась
ли из него бутылка?

Забрались на выпуклую железную крышу, отдышались, огляделись.

– Высота! – Лева радостно оглядывал ночной поселок. – В подводной
лодке я когда-то испытал ощущение глубины. А здесь я чувствую
себя совсем по-другому...

Крыша гремела, словно репродуктор, отзываясь на малейшее движение.
Ползли на карачках к ее вершине, скользя по ржавчине, как по желтому
снегу. Под нами, в глубине башни, журчала, плескалась вода. Гудел
насос.

Стакан, пока еще сухой, вывалившись из Левиной руки, покатился
вниз. Лева сунулся, было за ним, но вовремя остановился. Подпрыгнув
на карнизе, стакан исчез, секунды через три отдаленно покнул,
разбившись об асфальт. Лева, не долго думая, приложился к горлышку
бутылки. Уморившись пить, протянул бутылку мне:

– Дело не в выпивке, но в ощущении простора, – сказал он задумчиво.
Скоро уборка хлебов – ворохнется душа Родины... А я хочу проститься
со своим краем – чувствую, что скоро уеду отсюда... Устроюсь в
какую-нибудь «желтую» газету и буду зашибать деньгу… Видишь, Красивая
Меча изогнулась, сверкает? Черный кочевник скачет за моей несчастной
душой...

Белая рубашка его, выскочившая из-под ремня, вздувалась парусом.
На ней почти не различались пятна томатного соуса, лишь отдаленно
веяло сладким запахом килечных консервов.

Я сказал ему, что душа Родины спит, а сам он – неисправимый лирик,
хоть и называет себя реалистом. Пал Иваныч, будь он сейчас с нами,
обязательно покритиковал бы его за темно-лирическое восприятие
пейзажа.

Мой друг оскользнулся на ржавчине, наклонясь под немыслимым углом
к крыше. Я схватил его за рубашку – материя затрещала. Тогда я
вцепился в его мускулистую руку, и мы оба молча зависли в темноте,
подпираемые снизу потоком ветра. В этот миг Леве, как он потом
признался, почудились на горизонте далекие огни Москвы, о которой
он всегда мечтал.

Другой рукой я успел схватиться за громоотвод: железный граненый
штырь, толщиной в руку. Громоотвод гудел, качался под нашим весом,
сверкал в свете луны, радужно обугленный небесными огнями, до
крови царапал кожу окалиной.

В юности пейзаж томит, замыкает мир молодого провинциала магнетическим
кольцом. Темнота вечеров общественного строя отзывается тоской,
зеркальным блеском прудов.

…Почему же теперь, спустя десятилетия пространственно-дымчатый
вид природы возбуждает во мне необъяснимый страх? В ней чуть шевелящееся
время, безмерно и безжизненно распространившееся в обе стороны
от моего усталого сердца.

Прощай, угрюмая водонапорная башня, единственное высотное здание
райцентра! Я больше никогда уже не взберусь на твою крышу… И никогда
не заворожит мой взгляд извивчатая щетинка лесополосы, топорщащейся
по склону холма. Иногда я с горечью сознаю, что не люблю свой
край, как положено его любить, край, изображенный в неизданных
романах Левы, край, революционно встряхнутый Пал Иванычем. Думая
об этих местах, я не нахожу в себе ничего, кроме тоски по умершим
родителям и сестре, по Леве, который исчез из поселка после взрыва
в котельной, где он временно работал кочегаром... Но это случится
позже, года через два после нашего восхождения на башню.

Почему я чувствую себя здесь чужим. Во времена моего детства,
на этих улицах не было ни клочка асфальта, и пахли они не парами
бензина, а конским навозом, затомленной на жаре полынью. Каждый
шаг моих растоптанных ботинок отзывается повторяющимся звуком:
чужой! чужой! Край потому и называется краем, потому что отсюда
некуда дальше идти. Край вдруг начинает ощущаться просторной могилой.

Пыльные лопухи, растущие на склоне оврага не вызывают теперь у
меня никакого умиления. А ведь когда-то я, будучи в должности
фотокорреспондента, сделал серию снимков, посвященных оврагам.
Уже тогда я пытался понять тайну наших скучных мест. На снимках
тех лет Пал Иваныч также выглядит бравым стариком.