Проза

Незадолго до августовских событий 91-го года Лева в очередной раз
отпустил бороду. Назло райкому КПСС, на который теперь можно
было почти не обращать внимания. К тому же Лева подал
заявление о добровольном выходе из партии. Оставалось лишь
заслушаться на бюро и сказать всей партии – аминь! И вот наступило
утро, когда мы с ним пошли в райком к точно назначенному
сроку заседания. Шли без всякого страха, а наоборот с
любопытством: как это все будет происходить?.. Утро стояло солнечное,
тихое. Редкие встречные прохожие иногда на Леву
оглядывались: кто «попом» назовет, кто «ветхозаветным евреем». Старушки
крестились ему вслед, потому что Лева напоминал им
дореволюционного «батюшку».

– Любую маску можно нацепить на виду этого народа, и он все примет
за чистую монету... – бормотал сокрушенно Лева. – Будь я хоть
трижды патриот, но если при этом нет бороды, на меня никто
даже и не взглянет.

Теперь и 6-й статьи в Конституции уже не было, а начальство
по-прежнему терпеть не могло бородатых, хотя все классики марксизма
были все сплошь бородаты.

Я вынужден был тащиться вместе с Левой в райком, потому что,
во-первых, не вышел из партии, а во-вторых, временно замещал
парторга, который запил, – и все об этом знали. Наш редакционный
парторг, он же замредактора, запивал редко, зато всегда на
месяц. Тридцать один день отдай, не греши. Ради такого
внезапного случая у него всегда пылился под кроватью ящик
запасенной заранее водки. И никому ни глотка не позволит отпить –
святыня! Серьезный запой у него случился перед смертью
Брежнева, затем – перед введением указа о трезвости («указ о
самоубийстве партии» по выражению Пал Иваныча), и вот теперь, в
середине августа, наш зам снова валялся дома, поперек дивана,
весь в соплях и слюнях, неподвижный, как бревно, почти без
дыхания, и все терялись в догадках – какое новое знамение дает
наш зам?

...Лева шагал бодро, насвистывал, словно на прогулке. Как обычно,
принаряженный, в галстуке. Борода расчесана, без репьев.
Поглаживает ее пятерней, и она вздувается на ветерке пушистым
классическим образом. Мечта о несбыточном – выпить два бокала
прохладного пива. Но где взять пиво в разгар повсеместной
«сухости»? После введения «сухого» закона, Лева принципиально
сжег свой партбилет на газовой плите и объявил себя «навеки
беспартийным».

Пал Иваныч, узнав об этом акте, обозвал его «оппортунистом», и
дважды огрел своей любимой ореховой палкой:

– Нельзя обижаться на партию. Меня она двадцать лет мучила в
Чадлаге, и то я на нее не обижаюсь, потому как она по-своему есть
живое существо, и может исторически ошибаться…

Подходили к райкому. Лева заранее шуршал в кармане деньгами – после
процедуры выхода из партии обмоем это великое событие! Еще
вчера ему весьма кстати пришел гонорар за рассказ в
молодежном журнале.

Неожиданно в райцентре встретили Пал Иваныча, который стоял возле
газетного киоска и теребил ворох свежих газет. Его визгливая
ругань разносилась по всей площади. Одна газета пишет: «Дадим
Родине больше молока!»

А Пал Иваныч сердито добавляет:

– Черта вам под бока!

Ввиду критической ситуации, сложившейся в верхушке партийной власти,
ветеран предлагал в срочном порядке закрыть все газеты.
Долой лживую свистопляску! Долой водочную мафию! Даешь дешевое
пиво для трудящихся! Позор трусливой гласности!..

Заметив нас, старик перестал кричать на потеху прохожим. Нарядный
вид Левы сбил его с толку – старик даже рот открыл от
неожиданности.

Когда мы растолковали ему что к чему, ветеран вдруг оживился: я с вами!

Рассказали Пал Иванычу новость: в редакцию опять приходила
подвыпившая доярка по прозвищу Облаиха – та самая, которая видела
«летающую тарелку». Облаиха, по ее словам, побывала в гостях у
инопланетян.

– Мне ли не знать эту антиобщественную гражданку? – воскликнул
ветеран. И рассказал, что минувшей зимой был послан на
Тужиловскую ферму в качестве уполномоченного для скорейшего поднятия
надоев и наведения в коллективе дисциплинарного порядка.
Зашел старик на ферму, и первым делом услышал рев некормленых и
надоенных коров, тянущих навстречу уполномоченному слюнявые
морды.

Облаиха, женщина лет пятидесяти, с красным опухшим лицом и синяками
под глазками лежала в проходе на куче терпко пахнущего
силоса. Пьяная в дым. Встать не могла, зато ругалась подлеще
любого скотника:

– Ах, ты такой сякой «пыльнамоченный»! Найди счас же мою варежку! Я,
твою растуды, варежку потеряла!

– Значит вы, мадам, варежку изволили потерять? – Пал Иваныча так и
расперло от мгновенной старорежимной ярости. – А вот сейчас я
дам тебе, варежку!..

И несколько раз огрел ее своей неразлучной тростью: вставай, дура!
Сейчас сюда областная комиссия нагрянет...

Доярка неуклюжим и одновременно цепким движением схватила старика за
обвисшую штанину галифе, потянула крепкой ладонью. Хлипкий
с виду старик стоял твердо и непреклонно. Еще рывок, и он,
будто сухой дуб, свалился на нее.

– Эх, пыльнамоченный! – Она хрипло смеялась, тискала его за
прогузник отвисших штанов своими твердыми, будто клешни, пальцами. –
Есть у тебя тута чаво, аль нет?

Старик неспешно размахнулся, треснул костлявым кулаком по толстому
облаихиному носу. И без того красный, он так и залился
дурнопьяной кровью.

Доярка взвыла от боли, и принялась молотить старика тяжелыми,
пахнущими молоком и селедкой, кулаками. Била жестоко, по-бабьи
размашисто. Пал Иваныч не успевал уворачиваться. Так бы и
затоптала бы, пьяная кобыла, если бы не комиссия, появившаяся в
проходе между кормушками.

– Россия – страна комиссий! – выкрикивал Пал Иваныч, заканчивая свой
рассказ. – И та колхозная комиссия в который уже раз спасла
меня от верной гибели… Облаиха – пьянь и контра. Она убила
палкой корову по кличке Ракета. Самую продуктивную корову
своей группы. Хребет переломила нашей Ракетушке. Я составил по
данному случаю акт, но делу не дали ход, потому что,
дескать, таких Пал Иванычей много, а доярок всегда не хватает. Но
это неправда, дорогие мои друзья! Я один, на весь район
один! Знайте – социализм в России погибнет не от происков
буржуазии, и не в результате действий наших партийных
руководителей, но именно от Облаих. Аминь!

Лева со смехом уточнил: в нешуточной потасовке Пал Иваныча и доярки
Облаихи «как в зеркале» отразился конфликт старой отжившей
идеологии с новой «демократией масс»! Наш районный
Ортега-и-Гассет сразу придумал название будущей статьи:
«Физиологическое шевеление глубин перестроечной России»

Пал Иваныч долго не мог простить Облаихе тот факт, что она била его по лицу.

– Ведь я, товарищи, уполномоченный райкома, с которым нельзя так
поступать! Хотя не мог не признать, что, таких как он
активистов, не любят все слои населения при всех режимах.

...Мы остановились перед массивным зданием райкома, выкрашенным в
желтый, «оппортунистический», по выражению Пал Иваныча, цвет.
И солнце светило как-то по особенному, почти по осеннему,
хотя пока еще стояла теплая середина августа. Старик жмурил
глаза, часто хлопал белесыми ресницами и ничего не понимал.
Что за странное взошло сияние над крышей райкома? Это что –
тоже знамение?

Лева, от нечего делать, взялся дразнить старика: когда ветеран
публично покается в своих преступлениях против народа, тогда и
начнется в России настоящая перестройка!

– Пусть сначала Христос покается в своей неудаче, а я, так и быть,
согласен выступить с трибуны следующим после Него... –
задумчиво ответил старик.

Массивная райкомовская дверь распахнулась, выскочил шустрый
круглолицый инструктор с бумажным листком в руке. Заглянул в него на
всякий случай, и напомнил, что мы пришли рановато: наш
вопрос запланирован на одиннадцать часов. И взглянув на Пал
Иваныча, добавил, что уважаемого ветерана на бюро не
приглашали...

– Революция сама знает, когда ей приходить! – воскликнул старый
большевик, шлепая себя костлявой ладонью в узкую гимнастерочную
грудь.

Инструктор вздохнул. Если старик опять прорвется на заседание бюро,
то будет «концерт» во всех смыслах этого слова. Лева
рассуждал о выгодах, которые ему сулило сегодняшнее исключение из
КПСС. После этого ему не надо ходить на собрания, не надо
платить членские взносы в размере трех процентов от заработка.
Никто не заставит один раз в месяц дежурить ночью в приемной
райкома и спать в уголке на продавленном матрасе. Увы,
партия не смогла омолодиться, приняв в свои члены сотни тысяч
молодых людей, вроде Левы. Машинально полез за партбилет в
нагрудный карман, а там его и нету – вспомнил, что сжег его на
кухонной плите. И отдавать назад родной партии теперь уже
нечего, хотя сам взять от нее, «от матушки», все, что только
мог.

Зато у Пал Иваныча всегда был при себе документ с засаленными
кроваво-красными обложками.

Старик степенно рассуждал:

– В августе, дети мои, на душе всегда маета…Август далек от
революций, зато он несет их в своем желтом жарком чреве…

Я отошел в сторону, присел в тени дерева. Стояла жара, трава была
пыльная, как в сентябре. Сейчас выйдет инструктор и пригласит
нас на «ковер». Исключим Леву из партии, и пойдем пить
самогон. Левин гонорар пришел весьма кстати.

Снова прибежал инструктор и, сверкая выпученными плутоватыми
глазами, доложил, что наш вопрос идет шестым номером…

Исключение Левы прошло на редкость быстро и гладко. Пал Иваныч,
протиснувшийся вслед за нами в кабинет первого секретаря,
пытался затеять дискуссию о загубленных идеалах, но его
аккуратненько вывели в приемную. Старик ругался, укусил инструктора
беззубыми деснами, тот брезгливо отдернул пухлую ладонь.

Вышли на порог райкома. Старик указал изуродованным пальцем в небо и
потребовал запретить странное августовское сияние,
разлившееся над всей округой.