Проза

Просевшим до хрипоты голосом дядя Михай рассказал, как собственными
глазами видел аварию: полуденный товарняк сбил на этом
переезде самосвал. В кузове находились ящики с яблоками, и люди,
которые нарвали их в совхозном саду для личных нужд. Корабли
в море – и те сталкиваются, а тут поперек рельсов машина
растаращилась.

От того наглядного «сшиба» дядя Михай имел личное страдание. Шофер и
тетка, сидевшие в кабине в момент взрывного «ба-ах!» – за
три километра, в посеве, был слышен лязг сминаемого металла –
сразу в лепешку.

У третьего дядьки, который в кузове на ящиках с яблоками сидел,
отскочила голова. Тепловоз так и доставил ее прямехонько на
станцию – стояла на металлической рубчатой площадке между
поручнями впереди дизеля: дымящая, с открытыми глазами, важная,
словно бюст земляка в музее…

А на переезде, сразу после аварии, дела пошли своим чередом. В
первые секунды, оставшись без головы, туловище, возмущенное такой
неожиданной ситуацией, спрыгнуло с опрокинутой машины
ловким «спортсменским» маневром. Так и побежало – дядя Михай сам
наблюдал, – вдоль дороги, осмыгаясь на мелких камешках
насыпи, шебурша в лопухах и высоких зарослях иван-чая.

Дядя Михай испугался, побежал скорее домой, а то вдруг позовут для
свидетельства или того хуже – заставят выскребать из кабины
остатки пострадавших. Такая работа была бы для него
невыносима. Приезжее начальство завсегда ловкое насчет всяческой
вербовки на дела, которые не каждая натура вынесет.

В пути понос его почти мгновенно пронял, пришлось присесть в кустах
упыханно, с полного бега – ягодная такая полянка выдалась,
духмяная.

И вот сидит себе, дядюшка, справляет дрожаще необходимую нужду,
осторожно высовывает из кустов ладонь на теплую мягкую траву,
пошаривает меж гладких стебельков, поглаживает их. Нащупывает
нагретые солнцем пупырчатые головки ягод, проминает их
легонько на предмет спелости, рвет с хрустом, кидает в рот,
пережевывает торопливо, не ощущая во рту ни кислоты, ни сладости.
Одна лишь слащавая слюнность перепуганного человека,
видящего самого себя как бы со стороны – очень, кстати, жалкого.
Растительность разных калибров под ветерком пошумливает,
разгоняя наполнившую воздух ужасность.

Вдруг как навалится нечто сзади. Вмиг тяжесть неимоверная, страх
облипучий. На сидящего-то расслабленного человека! Дыхания нет,
и понос окаменел. Тулово безголовое обхватило разлаписто,
стиснуло до шейного хруста, дышит кровавым пархом. Этак
хриплю и отрывисто:

парх-пырх!

Дядя Михай и крикнуть не в силах, и встать ему невозможно. Последней
кишечной струей, будто ракетой, приподняло от земли,
толкнуло вперед – повлек тулово за собой, словно бревно.
Мертвяк-то каков, гад – шевелительный, цеплястый!

С трудом вырвался, убежал домой одинокий пенсионер, заперся на все
засовы. С тех пор даже за угол заворачивает с опаской –
тулово окаянное недалече бродит, поздними ночами пробирается к
домику, скребет ногтями по стеклу...

Дядя Михай вечерами не гасит лампадку возле икон, молится
бес¬прерывно. Однако знает, что какая бы великая сила не находилась
рядом с тобой, все равно очень страшно жить, потому что рано
или поздно тебя настигает момент, когда и пальцем не успеешь
пошевелить – все в один момент приключается. Действие судьбы
происходит!

Откопал в дедовой шкатулке нательный крест, носит его теперича без
скиду. Крест болтается на шее, на серой замусоленной бечевке
– черный, неизвестно из какого металла, изъязвленный мелкими
зеленью лапками плесени, обтертый до темного каменистого
блеска, впитавший не только пот, но и крупинки изболевшегося
сального тела, искривившийся, словно лопасти мясорубки. В
тяжелые минуты дядя Михай вынимает его из-за пазухи, торопливо
целует мокрыми хлюпающими губами. Круглоносое лицо его
поворачивается под небесным сиянием всеми своими шишковатыми
бугорками.