Проза

Лева устал идти, и раздраженно спросил у дяди Михая:

– Где же твой «знаменитый» ручей?

– Там, за лесом.

– Сколько идем, а лес все не приближается?

– Он, братцы мои, и лес-то у нас чудной: то подползет к деревне,
то опять отодвинется на колдовское расстояние...

И дядюшка вновь почесал заросший подбородок. Рыжая, с седым отливом
щетина проволочно хрустела под короткими торопливыми пальцами.
Брился он один раз в неделю вовсе не из экономии лезвий, но из
страха перед острыми предметами: «Рука дрогая возля горла скребучим
моментом!».

Лева, покачиваясь, шел первым. Ему хотелось поскорее избавиться
от страстного желания выпить. Тем более что он уже слышал о благополучном
исцелении Сапрона, от которого временно отстали «мертвые говорящие
солдаты», с которыми он сражался на войне. Присели на поляне,
отдохнули. Я привалился спиной к шероховатой коре дуба. Напротив
меня трепетала высокая, вечно чем-то встревоженная осина. Трепетала
высокая тонкая осина. Ствол, будто лакированный, пламенел гиблой
зеленью, сизым огнем проклятости.

Тонкие ствол ее гибельной зеленью кожуры сознательно и гладко
искривлялся под лучами солнца, листва мелькала глянцевым световым
перебором. Листья осины терпко и влажно пахли, играли бликами,
с ветвей, будто монеты сыпались. Лето напоминало о своих неисчерпаемых
запасах прохлады Лес мрачнел к полуденному своему видения, пряча
в своей чаще ослепительность дня.

Дядя Михай с тревогой озирался по сторонам: вдруг тулово подкрадется?
От грузных корневищ вековых деревьев поднималась затаенная тоска
вековой тьмы.

Лева на холодке оживился и вспоминал томительные детдомовские
дни, когда убегал на природу, воспринимая ее подсознательно как
неведомую добрую мать. Природа, как и всякая женщина, обладает
фантастической пластичностью, и таким же чудовищным эгоизмом.
За ней, как и за каж¬дой женщиной, простирается пустыня ее неведомой
жизни, желтые разрушенные образы тех, кого она любила до тебя.
И всегда в ней хоронится ночь, ночь!

В детдоме Лева всегда стремился к одиночеству. Хотелось чего-то
истинного дождаться. Был он в ту пору бледен, худосочен, прыщав.
Воображение доводило жутким образом до оцепенения – хоть от самого
себя, от живого, куски отрезай. Пионер, скоро примут в комсомол
– откуда же постороннее влезает в размеренную общественную жизнь
подростка?

Кругом – запахи приторного детского пота, сырость гулких, напитавшихся
плесенью коридоров, сводчатые монастырские потолки. Лабиринты
старинных коридоров уводили к умывальным комнатам и дурно пахнущим
туалетам с вечными лужами на бетонном полу.

Одна воспитательница называла Леву «хрустальным мальчиком». За
то, что он редко шалил. Он запомнил ее темные, сверкающие в сумерках
волосы, взгляд ярких коричневых глаз – будто коньяк налит в зрачки...
От нее смутно и зазывно пахло землей, молодой майской почвой…Ее
вскоре почему-то уволили.

Трепеща от нечаянных прикосновений к холодным слизистым стенам,
Лева однажды не выдержал и уже в холода, в октябре, сбежал с уроков
в ближнюю рощу. Хотелось рыдать, рвать на груди сиротскую рубаху
с номерным синим штампом, и крепко пришитыми пуговицами. Бежал
через поляны, лесные всхолмья, скуля от стыда и влечения, пока
не споткнулся, уколовшись лицом о сухие травинки. Лежал. Трепет
сердца передавался вздымающемуся и опускающемуся болотному покрову.
Качались пушистые колоски, выросшие на торфяном грунте.

Обнаружилось в следующий момент, что кочка, на которую Лева давил
животом, в ощущении мягкая и приятная. И вовсе не холодная, но
согретая внутренними соками земли. Имела та кочка образ раздвинутых
женских бедер, поднимающихся то вниз, то вверх плавным касательным
образом. Слышался призывный болотистый всхлюп.

Поглаживая моховые груди, он чувствовал низ е ё живота – приворотного,
наливающегося теплотой осени, источающего перебродный запах парной
жизни, когда вмиг обнаруживается, приникает горячностью долгожданное
мышинонорчатое, расширяющееся беспредельно, всхлипывающее грязевой
втягивающей слизью. Заплакал, заласкался, разогреваясь всем телом
под прохладным равномерным дождиком – до пота, до стона и ужаса,
ощущая могучую причмокивающею ласку, словно совокупился не с болотной,
кочкой, но со всей черноземной родиной, про которую ученикам талдычили
на уроках краеведения. От необыкновенности случившегося подросток
хрипел и задыхался, корчился, сжимался сам в себе до каменной
твердости, устремленный одним лишь опущением в принявший его мир,
породнившийся с ним так неожиданно. Он чувствовал свою родину
как мать и жену одновременно. Пена, вылетавшая из его рта, белыми
мыльными висюльками цеплялась за иссохшие травяные колоски, мерцавшие
языками медного пламени. Наступило мгновение, когда земля и небо
соединились в гулком парном тумане...

– Ах ты, земляной жених! – улыбнулся дядя Михай. – Коль о н а
тебя приняла, стало быть, ты временно стал земляным богом...

Лева на это лишь пожал плечами. Он рассказывал: то ли змея болотная,
то ли мышь острозубая цапнула его за «эту самую штуковину», распалившуюся
в норке до последнего трепета. Вскочил, заорал на весь лесок.
Пелена перед его глазами всем светом своим померкла. Помчался
он обратно в монастырь-школу, но уроки уже закончились. Весь в
слезах плюхнулся на свою койку, пролежав целый день без еды, согнутый
колесом от боли…

– Земляные боги слабые, – толковал ему дядя Михай. – В истинного
Бога надо веровать, тогда не затронет никакая наваждения. Как
мне худо изделается, или тулово окаянное в окно постучит, я сразу
об Ём поскорее думаю, крестное знамение беспрерывно совершаю.
Приложит Он издалека свою ладошку прохладную, боль и замигунивает,
ослабевает.

– Знаем мы эти христолюбия... – ворчал Лева. – Каждый человек
страдает от собственной глупости. Прав Пал Иваныч – за глупость
надо расстреливать!

Лес густел, наливался темнотой – примиряющая лапа российского
духа.