Онтологические прогулки

Начало

Окончание

У Лукиана в сочинении «Две любви» приятели Харикл и Калликратид
спорят, кто лучше женщины или мальчики. Во время посещения храма
они смотрят на скульптуру Афродиты, а прислужница рассказывает
им о юноше, который был влюблен в это изваяние и однажды остался
наедине со статуей на целую ночь. «Когда прислужница рассказывала
все это, Харикл, прервав ее речь, воскликнул: «Так, значит, женщину
любят, даже если она из камня! А что было бы, если б кто-нибудь
увидел подобную красоту живой? Разве счел бы он, что одна только
ночь с нею дороже скипетра Зевса?» А Калликратид возразил, улыбнувшись:
«Ведь неизвестно, Харикл, не услышим ли мы множество подобных
рассказов, когда будем в Феспиях. Да и теперь на теле той самой
Афродиты, которую ты так ревностно чтишь, имеется ясное доказательство
моей правоты». – «Как так?» – спросил Харикл, и Калликратид отвечал
ему, по-моему, весьма убедительно. Он сказал, что влюбленный юноша,
получивши на целую ночь свободу, имел полную возможность насытить
свое вожделение; и при этом он совокупился с изваянием, как с
мальчиком; он желал, видимо, чтобы и спереди женское не было женским».

Фрейд утверждал, что склонностью к гомосексуализму обладают субъекты,
имеющие в себе преобладающее начало женское. Вместе с тем, он
забывает, или намеренно не говорит, что стремится человек всегда
к тому, чего у него нет, если речь идет о необходимости или потребности.
Но, когда ему желается сверх потребностей чего-то, то желается
исключительно по факту тождества. В этом и состоит суть различия
необходимого и желаемого. Можно ведь желать многого, но это совсем
не говорит о том, что всё желаемое становится действительным.
А вот необходимое всегда становится действительным, ибо если оно
таковым не становится, то необходимым это и назвать нельзя. Таким
образом, гомосексуалист становится им не с точки зрения необходимости,
а с точки зрения желания быть таким, каким он есть. Увидеть себя
таким он может лишь в живом зеркале, отсюда и тяга к субъекту
такого же пола, что и он сам. Следовательно, нам нужно говорить
о том, что в нём совершенно отсутствуют женские качества. В этом
смысле, женщина ему является необходимостью, которая по закону
тождества ему видится в мужчине.

Собственно, я веду речь к тому, что идеальный мужчина, мужчина-реалист,
в своем существовании, имея дело с мужчинами, всегда стремится
быть женщиной. Отсюда и стремление его быть трансвеститом. Как
известно, все женские роли в греческом театре играли мужчины.
Таким образом достигается целостность вещи, её двойственность.
Я уже говорил, что в творчестве и искусстве они сливаются в одно
целое. В общественной же жизни это происходит несколько другим
способом, хотя различия в этом не особенно-то и видны. С другой
стороны, в трансвестизме прекрасно видно как мужская форма тела
покрывается женской оболочкой (одеждой), что показывает нам о
видении реалиста в форме, во внешнем виде, идеи женственного.
Заблуждается он лишь в том, что женское в истинном смысле всегда
метафизично.

Аллегорически отношения между индивидуальным и коллективным можно
выразить следующим образом. Нужно представить ипостась как наличие
воли, души и духа. Воля – это коллективное, народное. Душа – дионисически-индивидуальное,
а Дух – аполлонически-индивидуальное. Если мы из Воли прочертим
два отрезка в различные стороны, то на конце одного разместится
аполлоническое начало, на конце другого – дионисическое. Два этих
начала между собою и в отношении к воле располагаются так же,
как и Солнце и Луна в отношении Земли. Так как Луна – это спутник
Земли и олицетворяет собою всё дионисическое, то и находится она
ближе к Земле. То есть, Дионис, будучи определенной индивидуальностью,
проще говоря, Сатаной, находится в более близкой связи с народом,
чем Аполлон-Солнце. Но иногда происходят солнечные затмения, и
тогда дионисическое опьянение захватывает землю и в темном сумраке
ночи, потерявшие способность реального созерцания действительности
люди, из упорядоченных и комнатных существ превращаются в участников
оргий и вакханалий. Из преданий же мы знаем, что Сатана сам никогда
не принимает участия в них: например, Мефистофель у Гёте. Вообще,
Пан – такая же исключительная божественная индивидуальность, как
и Аполлон.

Итак, коллективным дионисическим вакханалиям с безумными плясками
и разнузданным опьянением противополагается этакая окультуренность
аполлонических пороков в уединенной тиши, люди предаются гомосексуализму
или ещё более ужасному пороку – педофилии, к которой иногда предрасположены
этакие добренькие и безобидные на вид дяденьки. В самом деле,
самое страшное в педофилии – это отсутствие страха у детей к такого
рода существам, ибо они воспринимают их добрыми. Практически все
маньяки и растлители малолетних, как оказывалось после их поимки,
были людьми семейными, работящими, уважаемыми и прочее. Само их
естество не несет никакой опасности. Но когда эти, если можно
так выразиться, Эвмениды становятся падшими, тогда они уже есть
Эринии, которые мстят совершенно беззащитным существам за свое
собственное проклятое прошлое. Собственно, здесь проявляется процесс
отрицания чужого тела в целях познания своего собственного как
чего-то индивидуального.

Понятно, что по внешнему виду мы все индивидуальности. Таким образом,
Аполлон как прекрасный юноша находится на некотором расстояния
от толпы. Он, то есть, представляет собою некий пустой сосуд,
в который человек вкладывает свои собственные содержания и смыслы
(определенный тип человека): так рождается культ личности. Масса
лишается своего собственного содержания тем фактом, что одушевляет
идола. От чего, как известно, она и испытывает экстаз: ékstasis
– ((греч.) быть вне себя) – греческие метафизики верили в то,
что во время экстаза собственное Я человека покидает его тело,
и в него входит Бог или Муза, которые говорят его устами. Понятие
экстаза, в виде «экстазиса», было из пантеистической мистики воспринято
экзистенциальной философией и истолковано как «пребывание в ничто»
или «пребывание вовне».

Если же мы разместим Солнце (Аполлона) – Землю (Народ) – Луну
(Диониса), в такой же последовательности и на одной линии, то
получим следующие два направления движения, скажем, метафизических
энергий. Аполлон, посредствам гипнотического воздействия на человека,
опускает его в сон. Во сне к тому приходит нечто, типа души Клитемнестры,
которая пришла к Эринниям, что его и пробуждает. Теперь он говорит
какие-то вещи и расценивает такое влияние как влияние божественное.
То есть, дионисическое мягко проникает в человека ночью – прилив.
Человек просыпается с некоторыми содержаниями, которые для него
непонятны, и от коих ему необходимо избавиться, ибо они расцениваются
им как неудовлетворительные. Он наполнился бессознательно для
самого себя тем, о чем не имеет никакого представления: полнота
эта его гнетет; ему кажется, что в него вселился дьявол. Кстати
говоря, черт, по преданиям, – то, что вселяется в человека. И
вот на горизонте появляется Аполлон, в которого можно вложить
эти неудовлетворительные состояния субъекта, и последний, собственно,
в экстазе. Аполлон же в свою очередь, наполнившись содержаниями
многих, сам стал переполненным, и процесс происходит обратный,
но действие его на народ не мягкое, как у Диониса, а насаждающее
свою собственную волю, власть, тирания, диктат и прочее, так как
народ сознательно не желает воспринимать в себя вообще что-либо.
Обывателю лучше быть всегда пустым, поэтому Христос, который понес
его грехи, – вполне выгодный персонаж для оправдания собственных
грехов. Грех у христиан – свой же собственный темперамент, о котором
они вовсе и не размышляют. Но, как бы то ни было, влияние аполлонического
все же происходит, и уже Дионис ночью инвольвирует эти содержания,
от которых народец освобождается в ночных оргиях – происходит
отлив.

Я называю две направленности этих метафизических энергий так:
потребительская направленность нервнопсихической энергии (дионисическое,
женское, интровертное) и отдающая направленность нервнопсихического
либидо (аполлоническое, мужское, экстравертное). Первое – взято
из аналитической психологии Юнга, второе – из психоанализа Фрейда.
Ведь, очевидно, что Аполлон, в некотором смысле, не потребляет
– в него вкладываются содержания, а Дионис – ничего не отдаёт,
он более восприимчив – то есть, потребляет сам. Этот процесс очень
важен для понимания, так как раскрывает взаимодействие самых основных
метафизических начал бытия, – раскрывает их необходимость друг
в друге. До сих пор две эти природные силы рассматривали в качестве
антагонистов, которые лишь враждуют друг с другом. Но, очевидно,
для того чтобы нечто потребить, это нечто кто-то должен отдать,
а для того, чтобы нечто отдать, должен быть кто-то, кто способен
потребить. «...должен ли благодарить дающий, что берущий брал
у него? Дарить – не есть ли потребность? Брать – не есть ли сострадание?
[…] Избыток твой (души – С. Р.) бросает взоры на шумящее море
и ищет, и ожидает; тоска от чрезмерного избытка смотрит из смеющегося
неба твоих очей!» _ ¹

С другой стороны, из моего изложения данной проблемы можно сделать
вывод, что и дионисическое начало обладает свойствами отдачи,
проникновения, вселения. На самом деле, это не так, ибо дионисическое
проникает в человека посредствам веселья или сатиры. Сдается мне,
что те люди, которые собираются в концертных залах на вечерах
юмора, после того как навеселятся вдоволь, с утра чувствуют себя
не очень комфортно. Известная русская поговорка: «Смеётся тот,
кто смеётся последним» – как нельзя лучше приходится здесь ко
двору. Ницше, создавая свою работу «Рождение трагедии» шел от
Аполлона, по аполлонической направленности, в результате чего
дионисическое у него так и осталось нераскрытым полностью, и только
Заратустру он пишет в дурмане дионисического опьянения. Хотя в
самой трагедии Эсхила уже заложено противоречие, когда воля Аполлона
выглядит, как указание Оресту убить свою мать, отмстить за смерть
отца. Это, как понятно, исключительно воля Диониса и совершенно
то же самое, что и вера Клитемнестры в отмщение, которое осуществят
Эринии. Собственно, и Заратустра – пророк и реформатор древнеиранской
религии, – совершенно то же самое, что и греческий Аполлон. По
крайней мере, Ницше говорит, что Заратустра первый увидел «в борьбе
добра и зла истинную причину движения вещей». Учение Заратустры
включает в себя религиозное верование о едином верховном божестве
Ормузде – добрым духом, которому противопоставляется Ариман –
злой дух. На стороне первого шесть добрых гениев: правдивость,
благомыслие, мудрость, власть, здоровье и долговечность, на стороне
второго – гнев и ложь. Задача же человека заключается в том, чтобы
содействовать первому в борьбе со вторым. К чему приводит такая
борьба мы чуть выше рассмотрели.

Однако, Ницше прекрасно описал скорбность аполлонического начала,
которое в христианстве выражается отвращением к жизни, а у греков
– изначальной ступенью реалистичной трагедии. То есть, само существование
(экзистенция) аполлонического трагично. Ещё оно искусственно,
то есть, выражает собою высокое искусство – нечто не естественное,
искусственное, произведённое. Скульптуры, картины, мраморные колонны
галерей – все это безжизненное. Здесь зритель единственно чем
удовлетворяется, так это экстазом от созерцания экспонатов, в
которых он вкладывает свое содержание, не испытывая никакого сопротивления
с их стороны. Отсутствие в них витальности, именно, противостоит
дионисической бесформенной естественности природы, где взаимоотношения
естественно складываются между живыми телами: пляски, смех, веселье,
хороводы, прыжки через костры, масленица, первые поцелуи влюбленных
на альпийской луговине, вино и Бахус, природа, чувственные наслаждения
– вот, что оказывается грешно для христианства, ибо это царство
дьявола. Последнее следует понимать в кавычках. Из дионисического
происходит народность искусства, неразрывно связанная с каждым
человеком. Аполлоническое же искусство отдаляет человека от природы,
делает его холодным и невосприимчивым к естественным (чувственным)
радостям жизни; оно делает человека неспособным, в самом широком
смысле слова.

К высокому искусству человек приобщается посредствам воспитания
и образованности. В нём, в своего рода культурном измерении общества,
он видит некую высокую планку развития человека, к которой каждый,
по его мнению, должен стремиться. Такое искусство, в большей мере,
приносит некий реальный доход в копилку субъекта, так как более
в нем заметны аристократические свойства с огромнейшим набором
этикетов. Principium individuationis – называет Ницше аполлоническое
начало, переняв эту формулу из философии Шопенгауэра, где она
обозначает – (лат.) принцип индивидуации – возможность множественного,
объективация воли из единого к множественному через время и пространство.
К естественности же дионисического начала человека как бы влечет
душою. Само это влечение смутно дано в представлении, ибо оно,
в некотором смысле, нечто ирреальное, но действующее на человека
непреодолимо: оно влечет его к себе самому. Творения
такие, конечно же, менее заметны, чем бросающиеся в глаза своей
яркостью и внушительностью внешних форм экземпляры аполлонического.
Они тихо прозябают свой век на пыльных полках библиотек, но, изданные
малыми тиражами, все же возрождаются из пепла и сводят с ума целые
поколения.

Именно, эту естественность уловил Ницше в дионисическом начале,
но только через пятнадцать лет после написания «Рождении трагедии».
Своего «Заратустру» он заканчивает так:

«О Друг, вникай!
Что полночь говорит? Внимай!
«Был долог сон, -
Глубокий сон, развеян он.
Мир – глубина,
Глубь эта дню едва видна.
Скорбь мира эта глубина, -
Но радость глубже, чем она:
Жизнь гонит скорби тень!
А радость рвется в вечный день –
В желанный вековечный день!». _ 2

Радость (сатира), как говорит Ницше, глубже, чем скорбь. То есть,
если брать радость как достаточное основание трагедии, то неминуемо
следует соглашаться и с тем фактом, что аполлоническое начало
– суть следствие экзистенции дионисического. Происходит этакая
метаморфоза бытия, в коей из ничто в реальности воспроизводится
что-то. Собственно, как и физическая энергия, переходя от одного
места к другому, меняет свои свойства на противоположные. В этой
же теме стоит и творчество Н.В. Гоголя – всенародного русского
любимца. Ведь, из его сатиры вышла, как из «Шинели», вся наша
последующая литература. У Гоголя, к примеру, реалист – это бурсак,
летающий на черте. Нельзя не вспомнить и Пушкина. Все они мучительно
всматривались по ту сторону реального, в темень, в сумрачную хлябь
душевной жизни. Употребляя терминологию Хайдеггера, можно сказать,
что они заглядывали в смерть. У Пушкина это всматривание выражено
в «Элегии»: «Я видел смерть; она в молчанье села // У мирного
порога моего // Я видел гроб; открылась дверь его // Душа, померкнув,
охладела…».

В литературоведении же сегодня имеются примеры, когда авторы идут
вслед за рассуждениями Ницше в «Рождении трагедии», как например,
в статье «Нина Берберова и музыка Чайковского» Г. Грузман. Из
статьи следует, что музыка композитора была такою, какою она была
в силу его духовной (эпистолярной, по выражению автора) связи
с реально существующей женщиной: «Женское присутствие
здесь стало не только непременным, но и облагораживающим,
близким к решающему элементом гениальной натуры… И, противно всем
и объективным всяческим признакам, Нина Берберова находит женское
имя, давшее Чайковскому всё то, чем знаменателен непостижимый
женский фатум: «Таинственное имя было Надежда Филаретовна фон
Мекк»«. Собственно, указание на реально существующий в природе
женский объект прямиком нас отсылает к аполлоническому началу
или, применительно к сегодняшнему дню, к психогенетике. Говорить,
в этой связи, о творческом гении женственного, который зиждется
на реальных основаниях абсурдно.

Женщина сама по себе творение гениальное, но гением она не может
быть, по определению: это биологический, уже обоснованный, факт.
Она может стать талантливой. И талант её заключается в том, –
если рассматривать его влияние, – что она может подвигнуть мужчину
к деятельности. Именно поэтому за успешными мужчинами стоит незримый
образ женщины. Но успешными такие мужчины являются на стезе общественной
жизни: они успешны в политике, в бизнесе, в точных науках, в научной
философии, в строительстве жилья, в изваянии скульптур, в написании
картин – потому что женщина перенимает на себя устройство его
быта и продвижения его вверх по социальной лестнице. Методов,
которыми она этого может достичь имеется у неё масса. Таким образом,
когда мы говорим о талантливости вообще, то должны иметь в виду
особенный дар в продвижении личности в мир: поставить её на некотором
отдалении от обывательского существования, как Аполлона.

Но, вместе с тем, аполлоническое ведает и признанием, без коего
проявление индивидуального и помыслить невозможно. Ведь, для того
чтобы как-нибудь показаться на общем фоне, к каким только гнусностям,
не прибегает человек. Например, он может, будучи бездарным, сжечь
Рим, чтобы имя его осталось в истории. В этом смысле, конечно,
творческому дионисическому началу сложно пробиваться к свету,
который собственно ориентирован более на отрицание его, на подавление,
чем на согласие и возможность объединения, слияния; ибо и Ницше
в «аполлоническом» Заратустре видел Диониса. А сказать честно,
Ницше именно не хватало этого самого аполлонического признания.
В «Опыте самокритики» он задается вопросом об отношении греков
к боли; в смысле: возможно ли, чтоб из неё исходило удовольствие.
Ницше, по крайней мере, чем более чувствовал душевную боль, тем
более ему хотелось смеяться. Заратустра, созданный им в бешенном
темпе, в период катастрофы, по Э. Ф. Подаху, именно об этом и
говорит. И говорит ещё о том, что философ провалился в метафизическое
ничто, яростно отмахиваясь от него, он так и не достиг основания,
на которое можно было бы водрузить его философию. И она так и
осталась, выражаясь фигурально, подвешенной за рога, не проясняя
и ничего не объясняя. Это уже другой тип проклятья. Но вернемся
к женским объектам.

Женский объект и не обязательно должен быть в реальности, как
то, что есть. К Боэцию, когда он писал «Утешение философией»,
приходила женщина-философ со скипетром в одной руке и книгой –
в другой, ростом она упиралась головою в небосвод. В XI книге
Апулея «Метаморфозы или Золотой осел» к ослу приходит Изида и
делает из него человека. Данте бродил с Вергилием в аду, к нему
из рая спускается Беатриче. Примеров этому ещё можно приводить
массу. Очевидно другое: все они испытывали недостаток женственного.
С другой стороны, когда творческий гений, который женственен по
определению, метафизично вселяется в мужчину, как бес, то это
создает другой род гениальности самого мужчины. Абсурдно мыслить,
чтобы какая-либо женщина могла сотворить из мужчины гения, если
в нём нет никаких природных способностей к этому, метафизических
способностей. Если бы это было так, то на земле бы существовали
одни сплошные гении и таланты. Более того, мало иметь способности,
нужно их ещё и развить посредствам своего собственной инициативы
и деятельности. Под бабской юбкой можно лишь развить способность
к одурачиванию других и к шарлатанству. Постоянный поиск женских
объектов в бытие никому ещё не помогал сделаться гениальным. Понятно,
что Данте не искал, например, объект в реальности, который бы
он назвал Беатриче.

Но самой главенствующей функцией реального нахождения женского
рядом с мужчиной (во всех многообразных вариациях этого «рядом-стояния»)
является спасение этого мужчины-реалиста от грехов, которые я
описывал выше. Только этим одним фактом она снимает с него проклятье
реализма. Инквизиция нам показала, каким образом мужские объекты
Европы, бессознательно для самих себя, как и Геракл, воспользовались
туникой, которую ему подарила Деянира. Очень жаль, на самом деле,
что в нашей стране все больше появляется таких представительниц
прекрасного пола, которые отглаживают рубашки своим мужьям, собирающимся
на рандеву с друзьями-любовниками, чтобы они не выглядели в глазах
других какими-то не семейными.

Конечно, мы должны быть благодарны трагедиям греков за то, что
они с аристотелевых четверенек подняли человека на три ноги, подперев
его костылем реализма. Но наша задача заключается в том, чтоб
выбить из-под него и этот костыль и третью точку опоры, дабы поставить
человека все-таки на обе ноги и сделать из него наконец-то человека.
Единственно, приходящее мне в голову решение этой проблемы возможно
только лишь в постижении материальности человеческой души. Грубо
говоря, в душевном материализме. Иного выхода я лично не вижу.
Ибо для реалиста существует великая опасность: подойдя на недопустимо
близкое расстояние к выходящей из озера обнаженной богине Диане,
чтобы поближе рассмотреть её прелести, в наказание за это, он
может превратиться в благородного оленя, которого растерзает свора
его же собственных собак, не признав в нём своего прежнего хозяина.

Заключительные размышления

В начале XXI века, в начале третьего тысячелетия от рождества
Христова, нам всенепременно нужно пристальнее всматриваться в
историю. Тем более это полезно нам, ещё молодым людям, для которых
события давно минувших дней стали уже «преданием старины глубокой».
Нам необходимо это делать хотя бы для того, чтобы составить своё
собственное представления о том, что происходило в истории и нашей
страны и всего остального мира. Ведь, я думаю, небезынтересно
сравнивать прошлое с настоящим, хотя бы, с целью прояснения вопроса:
действительно ли, нет ничего в мире нового, а всё новое – это
всего лишь повторение старого, но в антураже современных эпох.

С другой стороны, существование истории или исторической памяти
канувших в лету событий является все же необходимым процессом
в постижении самих себя настоящих. Собственно, наше настоящее
существование для нас трудно поддается уразумению, так как чтобы
рассмотреть его как следует оно должно находиться от нас на некотором
расстоянии – со стороны, как говорят, виднее. Поэтому знанию истории
во всякие времена отдаётся предпочтение перед остальными науками,
ибо она сосуществует с памятью человека. Хотя, если смотреть глубже,
то этот процесс более выявляет некую бессознательную тягу к самому
себе, к своим корням, к своему характеру.

Вроде бы, ничего страшного в этом нет, если не принимать во внимание
существование настоящего «теперь» как в прошлом, так и в будущем.
В силу чего, сегодняшние события, как исходит из всего вышесказанного,
будут по своему достоинству оценены только в будущем; нашими детьми.
Я намерен устранить это недоразумение, говоря, что и времена ближайшего
к нам прошлого ничем не отличались от тех, несколько отдаленных
во времени, которые описал, например, М. Шолохов в «Тихом Доне».
Тот же самый раскол страны, та же самая братоубийственная война
на Кавказе, бандитские разборки, борьба за власть и реформы, реформы,
реформы, и провозглашение свободы всем и вся – от кого, правда,
и кто освобождался совершенно непонятно.

По моему глубокому убеждению, рьяное, в своей тотальности, апеллирование
к историческим событиям, обыкновенно к отрицательным событиям,
всегда скрывает то же самое, но происходящее сейчас: мы просто-напросто
боимся смотреть правде настоящего в глаза. Мне даже нет смысла
подтверждать это, какими бы то ни было доказательствами, ибо наличная
реальность, то есть то, что мы имеем в настоящем, если смотреть
на все трезвым взглядом, именно об этом нам и повествует. Читая
роман «Тихий Дон», мы как бы должны смотреться в зеркало и, ко
всему прочему, должны из многообразных перипетий казачьего существования
той поры, которые грандиозными реками разливаются в трагической
шолоховской эпопее, вычленить некую идею, коя будет сопровождать
нас из мира прошлого в мир настоящего.

До сих пор мы рассматривали частности, которые более раскрывают
трагичность определенных категорий общества, что нам следует исправить,
так как и рекламный ролик не может показать всего явления целиком,
ибо в него вложена коротенькая его счастливая часть. Мы же чуть
расширим разбираемое нами явление и перенесем его на трагедию
народа вообще; например, противопоставим древнегреческой трагедии
трагедию русского народа. Такую параллель частного и целого вольно
или невольно проводит М. Шолохов в своей эпопее, которую он сам
называл описанием «народной трагедии».

Действительно, осмысливая вышесказанное перед нами, сразу же встает
иная картина в своей тотальности. Ипостась частного у Шолохова
выглядит так: Григорий Мелехов – Аксинья («красная») – Наталья
(«белая»). Сами отношения в этом треугольнике исключительно трагичны.
Григорий, в некотором смысле, турок. Аксинья – изнасилованная
в детстве отцом, которого за это до смерти забили её брат и мать.
Наталья – из благовоспитанной и зажиточной семьи. И то же самое
происходит с государством. Россия – Красные – Белые. Кровопролитная
гражданская война, смерть погоняет брат на брата, сына на отца,
родная кровь течет такою же рекою, как и Дон, на берега коего
вторглись полчища носителей лжи и смерти – соблазна, на который
попадались и казаки. Григорий, как полоумный, совершенно, не понимает
к какой стороне ему пристать; сначала его кидает к белым, после
– к красным. В конце романа он скажет, что руки его предназначены
не для войны, а для работы.

Здесь, в романе, особенно заметно, ветхозаветное основание террора,
которому возмущается Шолохов. Люди идут на смертоубийство другого,
с целью своей собственной смерти, с готовностью умереть, то есть.
В этом смысле, нелепо размышлять над тем, зачем, почему и для
чего они это делали. Самый распространенный мотив – ненависть
к другому. Тогда даже не замечалось того, кто погоняет этим стадом
террористов – нашпигованных морфием, самогоном и водкой делателей
преобразований, которые верили в свое счастливое будущее. Степан
Орлов в его «Гламурной коммуне», размещенной в «Топосе», недаром
высвечивает этот ракурс. Власть и род свободы достигнуты, но,
оказалось, что делать-то со свободой нечего, ибо она давит человека
всею своею тяжестью, обхватывает дионисическими щупальцами изнутри
горло человечка и не дает ему возможности дышать. «Революционеры»,
говоря словами Лукиана, как влюбленные юноши, «получивши
на целую ночь свободу, имели полную возможность насытить свое
вожделение» с себе подобным или с чем-то каменным. Как
не литературно выразилась одна дама (ввиду актуальности процитирую):
«Для иного х** – что береза, что статуя». Единственное теперь
желание тех, кто добился свободы, сбросить это ярмо с себя и вернуться
обратно в прежнюю жизнь. Но содеянные грехи не пускают назад.
Реалистичная экономическая свобода, выражаясь фигурально, в условиях
России – это первый шаг на пути к господству порока. Пора бы уже
физикам признать, что с такими чугунными метафизическими колодками,
которые природа русская защелкнула на их ногах, им никогда не
улететь очень далеко от земли, как бы сильно этого они и не хотели.
Пресловутая экономическая целесообразность может только научить
человека носить штаны ширинкою назад. Вернемся, однако, к роману.

В «Тихом Доне» Шолохов описывает, как погибают все женщины вокруг
Григория, и он остается в конце романа один, с маленьким сыном
в руках – всё, что у него осталось. И Россия лишается белого цвета
женской истины, держа на своих руках красное дитя социализма.
Не понятно откуда взявшийся оптимизм, который оказался, увы, несбыточной
мечтой. В романе Григорий остается жить, но в реальной жизни его
прототипа большевики расстреляли. Трагическая эпопея М. Шолохова
«Тихий Дон» – в художественном смысле стоит в одном ряду с трагедиями
древних греков, а по величине и размаху действия – гораздо выше.
Вообще-то, тому, кто желает действительно постигнуть русскую темпераментную
ипостась, всенепременно нужно изучить эту трагедию. Другого такого
трагического произведения в истории русской литературы нет. По
высочайшей степени художественного обобщения оно обладает архетипическими
качествами мифа. _ ³

В связи с вышесказанным, вспомним символы государства российского
– двуглавый орел и флаг-триколор – о чём они?. Цвета флага: белый
– глубинная и молчаливая истина, красный – буйство страстей, голубой
– цвет мудрости и благоразумия, а в синей крайности своей – цвет
Фатума. И двойственная структура всего общества, выраженная двуглавым
орлом, который, как и птица Феникс, сгорая, вновь возрождается
из пепла. Никакая заливка флага в один цвет ни при каких условиях
в России не продержится длительное время. Коммунизм продержался
у нас в стране менее срока одной человеческой жизни. С точки зрения
вечности – это малюсенькая частичка, еле-еле понятая уже новыми
поколениями. Но флаг российский показывает нам, что между крайними
полосами белого (женского) и красного (мужского) находится синий
– русский фатум благоразумия. Коммунисты же, выкрасив флаг в исключительно
красный цвет, залили им свои же собственные глаза, превратившись
в минотавров: они с горящими красными глазами по принципу тождества
гонялись за людьми в красных майках. Но белое при этом нисколько
не пострадало. Оно, сокрытое в метафизике дионисического (исконно
русского), вечно пребывает в душе всякого русского. А у иного
реалиста, надевшего на себя в ту пору красную тунику, за спиной
просто стоял сатана, и, одобрительно похлопывая его по плечу,
шептал ему на ушко: «Ты всё правильно сделал, дорогой, очень правильно»
– шептал, к слову сказать, тому на погибель.

Недавно по первому каналу показывали «Тихий Дон» Сергея Бондарчука
(продюсер Э.Рисполи). В фильме на белом фоне русского романа отчётливо
выделяются американский гомосексуалист и французская куртизанка,
этакая дама, с нехваткой красных камелий в её образе, и совершенно
не заметно ничего казачьего и донского. Для познания разницы посмотреть
познавательно, но муторно в душе. Да, и как им понять, например,
такие фразы из романа: «Не лазоревым алым цветом, а собачьей бесилой,
дурнопьяном придорожном цветет поздняя бабья любовь»; или «Только
после того как узнал от Томилина про Аксинью, понял Степан, вынашивая
в душе тоску и ненависть, что, несмотря на плохую жизнь с ней,
на ту давнишнюю обиду, любил он её тяжкой, ненавидящей любовью»
– мне, если честно, невдомек. Ибо я точно знаю, что западным деятелям
искусства никогда и в розовом сне не привидится наличие в природе
такого начала, которое можно назвать – душевный материализм, на
котором устроено русское основание. Их транскрипция душевного
материализма упирается в животность, в биологию – animal – anima
– animus. В этом смысле, они находится на доисторическом уровне,
поэтому животность, их голая стадность, иногда вырывается на поверхность
буйством больной плоти: она как бы едина и одинакова на всех уровнях
её развития. Мы же несколько по-иному воспринимаем и выражаем
это триединство: воля – душа – дух. Все эти три понятия не имеют
в своих корнях ничего общего. Об этом стоит задумываться.

Гоголь – тот душевные свойства непосредственно связывал с телесными
формами, с телом. Тоненькие – у него одни, а толстые – другие.
Этим же самым вопросом, к примеру, уже задавался и Плутарх. «Из-за
этого им (спартанцам – С. Р.) главным образом и давали мало есть.
Но, кроме того, им желали дать высокий рост: когда жизненный дух
не находится долго на одном месте и в бездействии, большое количество
пищи давит его и заставляет уходить в глубину и ширину; если же,
наоборот, он благодаря своей легкости может уйти наверх, тело
растет свободно, без принуждения. Этим можно, кажется, объяснить
и красоту: тело тонкое и худощавое скорее уступает росту, между
тем как толстое, упитанное оказывает ему сопротивление своею тяжестью.
Потому-то, без сомнения, дети, родившиеся от матерей, принимавших
во время беременности слабительное, бывают худощавы, но красивы
и стройны. Жизненная материя может в данном случае по своей легкости
быть скорей побеждена творящею силой. Исследовать это явление
ближе я предоставляю другим». _ ⁴

Из этого следует, что стремление к материализации душевной жизни
имеет древнюю историю. Но значительных успехов она все же не приносит,
ибо по внешнему виду человека составлять о нем какое бы то ни
было мнение ошибочно и всегда ведет к заблуждениям, от которых
с трудом возможно избавиться вообще. Тело – это границы, в пространстве
коего пребывает нечто, которое никак не соотносится с телом, и
это нечто (в физическом смысле – ничто) действует исключительно
в метафизической связи с природой. То есть, на это нечто невозможно
ткнуть пальцем и сказать: «Вот, это оно». Тогда бы оно не было
метафизичным. Хотя, существование этого ничто – абсолютно очевидный
фантом природы, который никем не отрицается. Собственно, это совсем
другая история.

––––––––––––––––––––––––––––-

Примечания

1. (Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Там же. с. 202.

2. Цитата приводится в пер. Ю. М. Антоновского. Ницше
Ф. Сочинения. Том I и II. – СПб.: Кристалл, 1998.

3. Не зря же, на самом деле, гитлеровцы, придя к власти
в Германии, жгли на кострах «Тихий Дон», а через тридцать лет
экземпляры романа уничтожали маоисты, которые сами себя называли,
проводниками «культурной революции». Да и сейчас представители
так называемой русскоязычной интеллигенции продолжают атаковать
и само произведение, и автора, являя всему миру их собственную
русофобию.

4. Сравнительные жизнеописания. Ликург и Нума Помпилий
– М.: Правда, 1987г. Перевод В.Алексеева. XVII.