Лаборатория слова

Вы знаете, каково это – написать роман?

Если завести речь о человеке, пишущим роман, вы, наверняка,
представите себе некоего типа, резво шуршащего пером или не менее
резво что-то набирающего на клавиатуре компьютера. Или, быть
может, наговаривающего готовые фразы на диктофон – есть
сегодня и такие писатели, и мне остается им только завидовать.
Откуда у них столько слов, хочется спросить, что они даже не
успевают их записывать? Что ж, тому, кто имеет много слов,
сейчас гораздо проще, сегодня в ходу цифровые технологии. Хотя
и в былые времена, когда никто еще не подозревал о подобных
возможностях, служители пера находили выход из ситуации, и
для того, чтобы запечатлеть свою речь на бумаге пользовались
услугами помощников. Вспомним, например, что Достоевский
диктовал один из своих романов стенографистке, которая,
кстати, вскоре стала его женой. В свое время в моей голове даже
возник на эту тему один сюжет. Писатель диктует роман
стенографистке. А затем, когда дело закончено, он вдруг
обнаруживает, что она записывала вовсе что-то другое, и это другое
несравнимо интереснее того, что имел в виду он. Но, кажется, меня
занесло в другую сторону. А начал я с того, что завел речь
о написании романа вообще, и нас в данном случае вовсе не
интересует внешняя сторона дела.

Вот что мне хочется вам сказать. Процесс написания – только видимая
часть айсберга, есть множество вещей, сопутствующих созданию
слова. Ты словно порождаешь некие инерции, которые,
проносясь сквозь твое творение, вторгаются в твою жизнь.

Завершив роман «Не перебивай мёртвых», я почувствовал себя так,
словно гора свалилась с моих плеч. По прочтении собственного
творения мне не раз хотелось воскликнуть: Боже мой, неужели это
написал я? Как у меня хватило терпения и выдержки, чтобы
столько времени заниматься этим, быть может, совершенно
бесперспективным, а скорее и вовсе гиблым делом? Тем более,
человек я совершенно неусидчивый, что совершенно не вяжется с
такой формой, как роман – мне не удается написать даже
пол-абзаца, не вставая из-за компьютера. Всегда найдется, что тебя
отвлечет – чашка кофе, которую ты, оказывается, забыл выпить,
приятель, которому вдруг надо срочно позвонить, телепередача
по каналу «History”, которую во что бы то ни стало надо
посмотреть, поскольку она, якобы, содержит нужную тебе
информацию, словом, ты идешь на что угодно, лишь бы не писать. Скажу
больше, я готов даже сидеть рядом со своим котом и подолгу
смотреть в окно, словно там и впрямь происходит что-то
важное.

Роман «Не перебивай мёртвых» я писал два с половиной года. И сейчас
хочу рассказать о том, как это было. Это не рассказ о
процессе как таковом, а скорее, о явлениях, связанных с ним, тем
более, что во мне еще живы инерции, порожденные собственным
детищем. Мне трудно остановиться, я, словно машу кулаками
после драки.

Однако, меня уже не отягчает когда-то взваленная на плечи ноша.
Роман закончен. И потому я не обязан сейчас следить за сюжетной
линией, придавать фразе какие-то дополнительные смыслы. У
меня уже нет каких бы то ни было обязательств по отношению к
своим героям, на мне не лежит ответственность за их
дальнейшую жизнь. Поскольку все уже случилось, прошло, замкнулось. Я
имею полное право говорить все, как есть.

В какой-то момент произошло вот что. Мне оставалось дописать
последнюю часть, уже маячил где-то недалеко конец моего столь
долгого труда, я видел его периферийным зрением. Но. Роман вдруг
остановился. Словно иссякли вдруг несущиеся в нем темные
воды, питающие его своей таинственной энергетикой, перестали
дуть и перекликаться могучие ветры, а герои вдруг разом
притихли, словно забыв свой язык. Некоторое время я пытался
разбудить в себе угасающие энергии, искать потерявшиеся потоки. Но
все было тщетно. Мне оставалось только одно – ждать, как
это делал мой герой. Однако, в подобной ситуации всегда таится
опасность. Можно ждать, и, в конце концов, так ничего и не
дождаться. Словно откуда-то сверху сказали. Стоп. Хватит.
Ходу не давать. Это самая печальная судьба из всех, что
уготована твоему творению – оно может не завершиться.

Роман – это особая, другая реальность, она течет сама по себе,
питаемая своими темными водами, и не стоит каким-то образом
сопоставлять ее с реальностью, в которой существуем мы. Ведь, как
говорил один из моих героев Исламбек Топчибаш, сравнивать
вымысел и реальность – такое же пустое занятие, как
сравнивать двух близнецов – кто из них больше похож на другого.
Создатель романа примеряет на себя роль Творца, он хозяин судеб,
координатор путей земных и небесных, он властвует над водами
и человеческими умами. Первое время он испытывает по этому
случаю чувство, сходное с восторгом. Но затем он замечает,
что пути земные и небесные уже ему неподвластны. Он уже не
может вмешаться в судьбу героев. Созданная им реальность живет
по своему закону, который он теперь не может отменить.

Все было именно так. Мои герои со временем перестали мне
подчиняться. Я мог, разве что, добавить какие-то детали, но изменить
судьбы уже не мог. Все в романе двигалось своим чередом, все
свершалось согласно его внутренним законам и путям. Мне было
известно, какая кому уготована судьба, и чем все
завершиться. Но, как я уже говорил, однажды, все остановилось.

Ранее моему взору открывались реки, наполненные мчащейся водой, но
они вдруг высохли и передо мною остались только зияющие
русла, – этими руслами были сюжетные линии, которые сами по себе
для меня мало что значили. Исчезли блики, тени, шорохи,
голоса, звуки, но самое главное – исчезло молчание, то самое
молчание, которое нельзя перебивать.

Одним словом, я сам оказался пуст. Роман со своей реальностью не
совпадал со мной, существовал в каком-то другом пространстве,
меня никак не задевая. В чем это выражалось? В полном
отсутствии слов. Их не было. Правда, перебирая теперь свою записную
книжку, что на моем компьютере, я вижу записи того периода.
Там есть фразы. Например.

« – Я хочу с вами дружить эротически, – сказал он.

– Вы надоели мне противным образом, – ответила она».

Или.

«Она пукала очень деликатно, что сразу выдавало ее хорошее воспитание».

Или.

«– Спать будете здесь, на кухне, – строго и непререкаемо сказала
она, ставя ему раскладушку.

– Не волнуйтесь, я импотент, – сказал он.

– Ах, вы еще и импотент! – воскликнула она с негодованием».

Как видите, это фразы из совершенно другого романа. Роман же,
который был близок к своему завершению, и который меня мучил,
по-прежнему не давал о себе знать. Появись на горизонте хоть
одно его слово, я бы сразу его приметил и не спутал с другим.
Неужели этим все и закончится, а точнее ничем? – думал я, и
так прошло довольно много времени.

В один из дней мне позвонили из министерства культуры и предложили
поехать на мероприятие в Египет, а точнее на фестиваль
фольклора и короткометражного кино, который будет проходить в
небольшом городке под названием Марса-Алам, что расположен на
берегу Красного моря. Надо заметить, что это событие явилось
для меня из ряда вон выходящим, прежде с министерством
культуры у меня не было особых связей, тем более, тесных
настолько, чтобы посылать меня на зарубежный фестиваль, куда, обычно,
спешат поехать сами представители этого министерства.
Отказываться причин у меня не было, роман не продвигался, почему
бы не поехать, решил я.

Перед самым отъездом мне позвонила знакомая редакторша и попросила
помочь одной американке. Эта американка жена ее брата, и
преподает в одном из тамошних университетов татарский язык. Ей
позарез нужны фильмы на татарском языке, чтобы показывать
студентам. Я обещал помочь, но не сейчас, а лишь по
возвращению, разумеется, не придав тому звонку особого значения,
поскольку с подобными просьбами ко мне обращаются очень часто.

Через три дня я уже любовался морским горизонтом с территории
прибрежного отеля под названием «Blue Reef» . Со мною вместе этому
же занятию предавались и мои коллеги, оказавшиеся здесь
столь же для себя неожиданно, как и я. С нами был известный
писатель, убеленный благородными сединами, и напоминавший мне
кого-то из друзей героя моего романа, поскольку облик он
имел, надо сказать, весьма «этничный», его деревенская суть
никак не вязалась с пребыванием в современном отеле. Нас
сопровождала фольклорная группа из трех человек, состоявшая из двух
юных певичек и ее руководителя – лысоватого приветливого
мужчины, имеющего отношение как к миру науки, так и к
музицированию, он играл на старинном инструменте под названием
дутар. Кроме того, с нами была женщина, занимающаяся изучением
фольклора, с ее лица, достаточно живого и выразительного,
никогда не сходила забота о сохранении исчезающих народных
промыслов, и эту заботу не смогли смягчить даже теплый ветер и
морская волна. Я же проходил в этом списке, как кинорежиссер,
замечу, что вряд ли среди людей, составлявших список,
кто-либо догадывался, что я могу писать роман, а если бы и
догадался, то вряд ли посчитал бы это основанием меня сюда
отправить.

Компания была исключительно приятной и ненавязчивой. Мы не спорили,
а в чем-то были даже очень единодушны. Например, по приезду
мы долго ходили по территории отеля, по его парку, пляжу,
уютным уголкам и задавались вопросом. Как это случилось?
Зачем? Почему Всевышний нас так любит? Почему нам вдруг такой
подарочек?

Нельзя сказать, что меня мучило чувство вины, но легкое облачко
недоумения постоянно витало где-то рядом, когда я прогуливался
по песчаному пляжу. Мои уши еще шелушились от позавчерашнего
крещенского мороза. Я смотрел на девушек из фольклорного
ансамбля, которые на фоне коралловых рифов в своих изящных
купальничках вполне напоминали див из плэйбоя, – весело
смеющихся, поскольку юность не предполагает никакого чувства вины и
недоумения, она еще способна все принимать как есть, не
мучая себя подозрениями.

Этот вопрос – зачем? – вскоре забылся. Я чувствовал себя вполне
беззаботно, как в одиночестве, так и вместе с девушками, которых
взялся научить плавать, рискуя выглядеть при этом старым
похотливым кобелем. Такая же беззаботность появилась на лицах
моих коллег, за исключением, быть может, той женщины, с
честного лица которой так и не спешила уйти забота о сохранении
народных промыслов. Хотя, вероятно, я поспешил, обозначив
выражение ее лица именно так, скорее всего, эта была забота,
которая коренится глубоко в нашей нации и проявляется чаще
всего в облике деревенских людей, у городских она проступает
не так очевидно, и забота эта сводится к одному желанию –
выжить. Кроме того, быть может, эта заботу на лице видел только
я, взявший на себя ответственность видеть дальше других
(вряд ли, кому-нибудь в голову могла прийти мысль о связи
выражения женского лица и нашей истории). Но если уж я взял на
себя эту ответственность, то должен сказать и о писателе. В
его лице, как мне показалось, было извечное вековое страдание,
прячущееся под жесткой решимостью во что бы то ни стало
сохранить достоинство (пусть даже у тебя отберут землю, саблю и
коня) и, опять же, готовность принять новое страдание. Эта
самая решительность, жесткая и в то же время неловкая,
проступала особенно отчетливо при обращении к портье или
официанту – представителям совершенно чужой цивилизации.

Но мне не хотелось бы уводить разговор в сторону истории,
наполненной страданием, лошадиным потом и пылью, когда речь зашла о
жарком египетском солнце, Красном море, внезапном отдыхе, и
девушках на фоне голубой волны.

Кроме нашей группы в отеле никого больше не наблюдалось, туристский
сезон еще не начался. До фестиваля оставалось еще пару дней,
уйти друг от друга было некуда, и мы проводили время в
прогулках и беседах. Мы вспоминали общих знакомых, деятелей
культуры, руководителей, от которых, хочешь или не хочешь,
зависишь. Надо сказать, что ничто не сближает людей, как
возможность вместе кого-то поругать. Надо только знать меру, иначе
можно доругаться до того, что самому станет тошно.
Разумеется, мои коллеги были как раз из тех, кто знает во всем меру.

Писатель рассказывал нескончаемые истории из жизни великих его
собратьев по перу, которых ему довелось знать лично, мы с
интересом внимали ему, понимая, что услышать такое из первых уст –
большая для нас удача; так благоприятно сложились
обстоятельства, вряд ли нам довелось бы услышать друг друга, находись
мы дома.

Впрочем, не только писателю, каждому из нас хотелось что-то поведать
своим собеседникам, в наших разговорах мы заходили
достаточно далеко, опять возникали и революция, и тридцать седьмой
год, и времена недавние – застойные, человеческие судьбы
проносились рядом, словно дуновение, и опять веяло потом и
деревенской пылью, а еще кровью и барабанной дробью, звучащей
перед казнью (нас опять заносило в сторону нашей национальной
истории, но что ж поделать, если мы, татары, без этого не
можем).

На дворе стояла вторая половина января, нашим же двором являлась
территория отеля, с его зелеными лужайками и садом, где пышно
цвели незнакомые нам растения. По сторонам взлетали и
садились египетские голуби – легкие, грациозные, воркующие попарно,
– напоминая о Клеопатре, Марке Антонии и еще о чем-то,
связанном с Египтом и любовью. В этом нет ничего странного,
сказал писатель. В татарских деревнях сохранилась поговорка:
«Живут, точно египетские голуби». Так говорят о семейных парах,
где хорошее отношение супругов друг к другу бросается в
глаза.

По утрам пила воду из бассейна какая-то птица с длинными ногами и
большим клювом, внешне напоминающая нашу цаплю. Затем эту
птицу мы наблюдали уже невдалеке от берега, она вышагивала по
колено в воде, ступая по невидимому коралловому рифу,
выискивая добычу в виде зазевавшейся рыбы. Временами мы совершали
пешие прогулки вдоль моря, по дороге нам попадались редкие
прохожие, большей частью итальянцы и немцы, это были постояльцы
близлежащих отелей. Большинство этих людей были
аквалангистами, которые приезжают сюда совершать глубоководные
погружения. Как вскоре мы узнали, Красное море – одно из самых
богатых морей мира в отношении морской флоры и фауны.

Разговоры наши продолжались и на берегу. Правда, теперь они могли
касаться вовсе других тем. Например, на второй день зашла речь
о татарском орнаменте. Я подозреваю, что причиной тому были
живописные линии на диковинных ракушках, выброшенных на
берег волнами.

– В татарском орнаменте присутствует женское начало, – говорила
женщина-фольклорист.

– А как его можно распознать? – спросил я.

Мои ученые коллеги объяснили мне, что есть достаточно универсальные
символы, подразумевающие мужское или женское начало, и тут
же в подтверждение своих слов начертили их на песке. Как все
невообразимо просто, думал я, видя эти символы, которые
бесхитростно и словно невзначай намекали на процесс продолжения
рода. Мы шли дальше по берегу, под нашими ногами во
множестве валялись ракушки, обломки кораллов, обломки челюстей
каких-то больших и диковинных рыб. Все это хотелось рассматривать
бесконечно. Затем мне попалась ракушка, на плоском боку
которой был запечатлен невиданной красоты узор.

– Наверно, орнаменты копировались у природы, – сказал я, не выпуская
ракушку из рук. – То есть, люди учились у Всевышнего.

– Разумеется, – ответили мои попутчики, не останавливаясь. Ученые
знали суть дела.

Со стороны отеля донеслась ритмичная, зажигательная музыка.

– И танцу люди учились у Него же, – добавил я, пританцовывая. Мои
ноги выделывали что-то вроде твиста, зарываясь в теплый песок.

– Конечно, – ответил ученый музыкант, владевший древним
инструментом. – Ведь танец – это ритуал.

Его ноги тоже задвигались в такт музыке, зарываясь в песок. Областью
его научных исследований была этническая музыка, которая,
вряд ли, предполагает наличие в исполнителе таких ненужных
качеств как стыдливость или излишняя чопорность. Если же
говорить про меня, то я сейчас пребывал в том своем периоде,
когда все серьезности мира кажутся пустяком. Меня вдохновляла
божественная простота сущего. Море расстилалось перед нами во
всей своей красе, являя всевозможные цвета – от темно
коричневого и рубинового до самых разных оттенков зеленого и
голубого. Вскоре на нашем пути возникли береговые камни. Я
задержал взор на одном из них, и понял, что предо мной окаменевшие
кораллы. Здесь было множество самых замысловатых линий,
форм, имеющих отношение к растительной жизни, но в то же время
во всем проглядывало художественное начало.

– Вот это да! – мои попутчики остановились вместе со мной,
разглядывая, – надо же, а? Красота.

Я продолжал высказывать свои дилетантские мысли:

– Не случайно, наверно, древние цивилизации возникли именно здесь,
где замысел Божий так близок и очевиден.

Со стороны отеля по-прежнему доносилась музыка. Девушки из
фольклорного ансамбля загорали, лежа на пляжных топчанах, ведь это
очень стильно, загореть в середине января.

– Пойдемте пить чай! – позвал нас писатель. Он стоял на пригорке,
ведущем к отелю. Мы по-прежнему рассматривали лини Божьего
замысла, начертанные на камне.

– Какой еще чай! – воскликнула женщина-фольклорист. – Нам тут явлен
код человечества.

– Пойдемте, попьем, – сказал я. – Вряд ли чай противоречит коду человечества.

Мы двинулись в направлении отеля.

– Вставайте девушки, обгорите, – сказал ученый-музыкант девушкам. –
Нельзя загорать сразу так помногу.

– Да не обгорят они в середине января, – успокоила женщина-фольклорист.

Я бросил взгляд под ноги и, увидев множество затейливых трещин,
напоминающих руны или клинопись, сказал:

– И письменность возникла так же.

А, говоря проще, и писать людей научил все тот же Учитель, подумал я.

Затем мы пили чай, предавались опять же интересным беседам. Хозяева
фестиваля устроили нам культурную программу, в которую
входило и посещение заповедника для дельфинов. Заповедник
представлял собой небольшую морскую территорию, ничем внешне не
обозначенную, где, как нам сказали, дельфинов можно увидеть с
вероятностью девяносто процентов. Мы их, кстати, увидели,
несколько особей проплыли невдалеке от нашего катера, приведя
нас в неописуемый восторг.

Так проходили наши дни. Я забыл о романе, который так и не закончил.
Я словно совершал глубоководное погружение, все дальше от
него удаляясь. Голоса того мира слышались гулко, как слышатся
они под водой, а затем и вовсе исчезли. Мои уши поначалу
закладывало, но вскоре это ощущение прошло. Глаза постепенно
привыкли к глубине, и теперь сквозь толщу воды можно было
рассмотреть камни, где начертаны линии божьего замысла.

В одно из утр я решил прогуляться в пустыню. Пустыня была рядом,
стоило только перейти шоссе и миновать небольшой поселок, в
котором жил персонал отеля. Я шел по теплому песку, удаляясь от
моря, отеля, собеседников. Мне хотелось уйти дальше,
остаться с пустыней наедине. Я прислушивался к ее молчанию, затем
прислушивался к молчанию внутри себя, и мне казалось, что
две этих стихии созвучны. Пустыня, в которую я углублялся, не
была царством только лишь песка. По дороге попадалась
растительность в виде верблюжьей колючки или растения монгоруф,
которое может расти в соленой воде, тут и там рассыпаны были
камни, здесь попадались и возвышения, в виде небольших гор.
Под одним из таких возвышений я заметил что-то вроде
матерчатого временного убежища, наверняка это было жилище
отшельника.

Вот о чем я подумал, идя по следу верблюда, который уводил меня все
дальше и дальше. Что представляет собой эта местность? Она
выглядит скудно. Море. Пустыня. И больше ничего (если не
брать во внимание отели, с их искусственными садами и привозными
пальмами). Неброский пейзаж. Но. Море таит в себе
нескончаемый подводный мир с несущимися в нем дельфинами и
восхитительными кораллами.

А пустыня? Она еще более загадочна. Так же как море таит в своей
глубине сказочную флору и фауну, так же пустыня таит в себе
истину, ради обретения которой шествуют сюда из века в век
бесконечные отшельники.

Я шел, становясь с пустыней одним целым. Куда, однако, может вывести
след верблюда? – такая мысль промелькнула в моей голове.
Надо бы запоминать дорогу, ведь еще предстоит путь обратный.
Время от времени я оборачивался назад, пытаясь сохранить в
памяти развилки, крупные камни, подъемы и прочие приметы. Взор
вперед отличается от взора назад. Если хочешь запомнить
дорогу, ты должен глядеть назад, а не вперед, подумал я, иначе,
возвращаясь, рискуешь заблудиться. Мне показалась эта фраза
очень содержательной, и я попытался найти ей обобщения. Но,
не найдя, бросил, посчитав это пустым занятием. Опять ты
все усложняешь, сказал я себе. Действительность куда проще.
Она, быть может, невообразимо проста. Так же, как просты
символы на орнаменте.

Впереди, на одном из возвышений показалось стадо коз. Откуда здесь
взяться козам? Мне казалось, что я с пустыней один на один.
Мое одиночество было нарушено. Вскоре на моем пути возникли
люди. Они находились еще далеко, но уже можно было разглядеть
их одежды – белые, длинные до самых пят рубахи. Я понял,
что это бедуины, которые встали здесь лагерем. Тут меня
посетил страх. А страх, как известно, растет от того же корня, что
и неизвестность. Кто знает, что у этих людей на уме? Это
же, в конце концов, дикари и кочевники, с которых нет спроса,
на них, наверняка, и никакие законы не распространяются. В
пустыне свои законы. Не хватало еще мне здесь погибнуть. Но
сворачивать было нельзя, так как меня уже заметили. Я шел в
направлении своего страха. От толпы кочевников отделились
несколько фигур и побежали мне навстречу. Это были мальчики.
Они были очень подвижны, темнокожи, с улыбками шире рта.
Подбежав ко мне, они тут же знаками стали звать меня за собой,
приглашая. Я последовал за ними и вскоре оказался на
территории стоянки. Жилища бедуинов были похожи на высокие
брезентовые палатки, натянутые на прямоугольный каркас. Я обменялся с
рукопожатиями с несколькими юношами, настроенными весьма
приветливо. Женщины поодаль занимались какими-то своими
хозяйственными делами и к нам не подходили. Затем меня пригласили в
одно из жилищ. Чай? – спросили меня. О кей! – ответил я.
Один из юношей убежал, заботясь о чае. Я сидел на складной
кровати внутри жилища бедуинов. Напротив меня на другой кровати
сидели сами бедуины. Сказать друг другу нам было нечего, я
не знал их языка, они моего тем более. Бедуины смотрели на
меня. Я смотрел на бедуинов. Временами мы поспешно отводили
глаза, боясь, что смотрим неприкрыто и навязчиво. В этой
общей нашей нерешительности было что-то комичное, и в какой-то
момент мы все, осознав ситуацию, громко рассмеялись.

Затем пришел кто-то из них самый уважаемый, очевидно, старейшина.
Юноши тут же соскочили на пол, освободив ему место. Вскоре
принесли чай. Одну чашку дали мне, другую старейшине. Юноши
примолкли. Мы пили чай в полном молчании, и это молчание было
созвучно молчанию пустыни. Я смотрел на старейшину. Его лицо
было иссечено ветрами, временем и морщинами, и мне казалось,
что морщины эти содержат в себе код человечества.

Затем я поблагодарил хозяев и отправился обратно. Мальчишки
некоторое время бежали за мной, провожая, а затем отстали.

Вернувшись в отель, я рассказал о своем путешествии. Писатель
заметил, что я, вероятно, обладаю особым даром вовлекаться в
приключения, которым обладает далеко не всякий. Это подтвердилось
на следующий день, когда мои коллеги в полном составе
отправились в гости к бедуинам. Путь был нелегок. Писатель
подбадривал попутчиков, утверждая, что у бедуинов обязательно
должен быть козий сыр, который обязательно надо попробовать.
Однако, моих друзей ожидало разочарование, бедуинов они не
нашли. Скорее всего, решили мы, они искали не там, где надо. А,
быть может, бедуины уже снялись с места и отправились
кочевать по пустыне в полном согласии с ее молчанием.

Между тем, фестиваль, на который мы сюда столь спонтанно явились,
уже начался. Он проходил, как я уже говорил, в городе
Марса-Алам, находящемся в двадцати километрах от нашего отеля, нас
отвозили туда на микроавтобусе.

Местечко Марса-Алам, хотя и называлось городом, на самом деле
таковым не являлось. Это был небольшой поселок, с неброскими
однотипными домами. По его улицам слонялся ветер пустыни, который
сменялся ветром, дующим с Красного моря. Здесь было пусто,
пыльно, привольно. Цивилизация сюда еще не добралась. Из
приезжих можно было встретить лишь аквалангистов, – эти ребята
везде найдут дорогу, так же как находит дорогу вода (так
сказал бы герой моего романа Сарман Биги). В силу авантюрного
склада личности, зазывающего их в морскую глубину, они
прекрасно ладили с местным населением. Местные отзывались о них
уважительно: «Аквалангист – это парень без комплексов. Он и в
еде неприхотлив, и заночует, где хочет – хоть на лавке, хоть
на морском песке».

Через три-четыре года вы в Марса-Аламе ничего не узнаете, уверяли
нас хозяева фестиваля, здесь вырастут крупные гостиничные
комплексы, и от туристов некуда будет деваться. Собственно
говоря, и фестиваль-то этот проводится с целью привлечь сюда
внимание, как говорится, для раскрутки этого местечка. Пока же
здесь шли строительные работы, всюду можно было видеть
рабочих, которые в большинстве своем были темнокожими нубийцами,
приехавшими сюда из Асуана.

В первый день фестиваля по главной улице шествовал нубийский
фольклорный ансамбль, состоящий из четырех пожилых мужчин, одетых в
яркие этнические костюмы. Один из них бил в огромный
барабан, другие же дули в тонкие длинные дудки, и все это звучало
столь завораживающе и призывно, что рабочие-нубийцы с
близлежащих строек сбегались и принимались танцевать свой
национальный танец. Танец этот заключался в ритмичном перемещении,
движении бедрами (порой танцующий вертел над головой короткую
бамбуковую палку) и был сродни линиям орнамента на морских
ракушках. Нубийцы бросались танцевать, в глубине души зная,
что танцу научил людей Всевышний. Вскоре к ним
присоединились мои коллеги – женщина-фольклорист и ученый-музыкант,
которые знали об этом наверняка, поскольку это входило в область
их научной деятельности.

Между тем число зрителей фестиваля множилось. В Мараса-Алам
съезжались жители соседних селений. Многие добирались сюда и вовсе
издалека, останавливаясь у родственников и друзей. Для них,
еще не испорченных цивилизацией, все, что здесь затевалось,
представляло огромный интерес. Это были южане Египта,
совершенно особый народ. Своей непосредственностью они напоминали
нам жителей татарских деревень, которые еще во времена
советской эпохи съезжались в неимоверных количествах на
какой-нибудь концерт в районном центре. Через несколько лет, когда это
местечко превратится в большой курорт, они станут другими,
– так думали мы, так говорили хозяева фестиваля.

На подступах к концертным площадкам устанавливались многочисленные
лавки для продажи сувениров и прочего, мы ходили между ними,
восторгаясь, прицениваясь, покупая; порой кое-кому из нас, а
точнее девушкам из фольклорного ансамбля, что-то отдавали и
задаром, ведь мы считались здесь гостями. Наши персоны
вызывали интерес и удивление. Откуда вы? – спросили меня на
ломанном английском четверо парней возле одной из лавок. Из
Татарстана, ответил я. Никогда не слыхали, сказали они. А что за
народ там живет, на кого он похож? На меня, ответил я.
Парни посчитали, что этого недостаточно для того, чтобы получить
представление о целом народе. Посмотри, на кого он похож из
нас? Я показал на самого светлого из них, поскольку
остальные были отчаянно смуглыми. Да, закивали они головами, теперь
мы поняли, о чем идет речь.

Возле лавки, где торговали нубийцы-кочевники, возникла совершенно
неземной красоты нубийка. Она была высока и закутана в
какое-то особое, многослойное одеяние, скрывающее фигуру, но было
ясно, что она стройна, если уж небеса решили дать тебе
красоту, то ты получаешь ее в комплексе, без всяких изъянов. Я
снимал ее на свою видеокамеру, она же трогательно стыдливо, но
вместе с тем кокетливо, закрывала лицо руками – нет, не
снимайте меня! На ее ладонях было нарисовано что-то особо
ритуальное, что-то из того, чему научил этих людей все тот же
Учитель.

Фестивальная программа принималась зрителями с восторгом и
обожанием. Одна за другой выходили на сцену фольклорные группы из
самых разных районов Египта. Чтобы эти выступления описать,
надо использовать слова вроде «самобытно», «ярко», «калейдоскоп
красок», «этнично», которые не отразят и сотой доли
происходящего. Замечу, что в зрительном зале публика была не менее
«этничной», чем на сцене. Я сидел в одном из первых рядов
среди группы детишек, смуглых ангелочков, одетых в белое,
оглядывался на зрителей – зал был набит битком, проходы,
площадка перед сценой, боковые пространства, все было занято,
заполнено, восторженно и шумно перегружено. Я

наблюдал за лицами этих чужих, незнакомых людей, ставших мне
близкими и думал: Боже мой, какой урод, какой паршивый недоносок,
затевает войны и учит людей ненавидеть друг друга? А?

Так проходил день за днем, вечер за вечером. Не буду рассказывать о
программе короткометражного кино, к которой я имел
непосредственное отношение (эта область моего существования никак не
вяжется с моей деятельностью в качестве писателя-романиста,
следовательно, не имеет никакого отношения к инерциям,
возбужденных моим романом, и потому нам неинтересна). Скажу
только, что мне посчастливилось познакомиться с группой каирских
кинодокументалистов, которые пригласили меня на съемку в
пустыню, разумеется, я согласился, ведь как говорил мой
коллега-писатель у меня особый дар вовлекаться в приключения. Кроме
того, мне хочется упомянуть еще об одном участнике нашей
группы, переводчике по имени Эссам, ведь как вы поняли, вряд
ли мы могли общаться с хозяевами фестиваля самостоятельно.
Как выяснилось, Эссам родом из Каира, но последнее время живет
в Казани, и женат на татарке, это означает, как заметил наш
коллега писатель, что у нашего египетского друга хороший
вкус в отношении женщин.

Нас ожидала еще одна поездка, которая входила в программу наших
мероприятий. Мы побывали в Хургаде, исподволь раскрученном
курорте, где встретились кое с кем из официальных лиц. Мне
приходилось здесь уже бывать в качестве туриста, а точнее это было
два с половиной года назад (замечу, что этот факт сыграет в
моем рассказе свою роль, я еще вспомню об этой давней,
почти забытой поездке). И вот мне довелось здесь оказаться
вновь. Мы поселились в отеле, который, несмотря на это время
года, оказался битком забит туристами, тоскливыми, медленными и
мерзнущими, поскольку здесь еще было и холодно. Нас
почему-то очень долго оформляли при въезде. Гостиничные служащие
были неповоротливы, и без всякого выражения на лице. «Да они
уже здесь полностью зажрались, – сказал про них Эссам, –
клиентов хоть отбавляй». Я подумал тогда, – неужели жителей
Марса-Алама ждет та же участь? Дело шло к ужину, людской поток
увеличивался, направляясь в сторону ресторана. Мимо проплывали
бесчисленные лица туристов. «Так же, как море меняет своей
цвет в зависимости от глубины, так же глубина отражается на
человеческом лице», – пришла мне в голову мысль. У меня было
такое ощущение, что я попал на самую мелкую часть моря.
Черт возьми! – оборвал я себя. Ты пытаешься выместить на этих
людях свое дурное настроение. Просто тебе здесь не нравится,
и ты выдумываешь неизвестно что.

Мой взор упал на вывеску, где сообщалось, что в 22.00 гостей отеля
ждет увеселительная программа и танцы. Я подумал, а что
будет, если выйти вдруг в центр фойе, завладеть всеобщим
вниманием и сделать следующее сообщение:

– А вы знаете, что танцам научил людей Бог?

Мне ничего не ответят, а если и найдется, кто посмелей, он скажет:

– Танцам учат в специальных центрах, там можно овладеть и восточными
танцами, и стэпом, и танго. Кстати, там же можно посетить
сауну и солярий. А так же вам предложат массаж и педикюр.

– И рисовать людей научил Он же!

– Рисовать можно с помощью компьютера. Могу порекомендовать
программу Corel Drow 10.

– Он научил вас письменности! – закричу я в отчаянии.

– Почему вы нарушаете спокойствие отдыхающих? – скажут мне в ответ.
– Охрана! Выведите отсюда этого господина!

Одним словом, мы не договоримся.

Наконец, мы возвращались в Марса-Алам, ставший нам столь близким.
Было уже темно, наш автобус мчался по пустыне, взрезывая
светом фар ночное пространство.

Пустыня принимала нас, поглощала, вбирала в свое темное нутро наши
тонкие светящиеся лучики. Мы неслись вглубь вселенной, в
пугающий, ошеломительный, вдохновенный мрак, туда, где на лицах
людей таится код человечества, где так очевиден Божий
замысел, где люди друг другу еще верят. Нам казалось, что мы
возвращаемся домой.

Мы провели в Марса-Аламе еще несколько дней. Они были так же просты
и безоблачны, фестиваль продолжался, и я не хочу подробно
описывать эти оставшиеся дни, поскольку вынужден вернуться к
тому с чего начал – к незаконченному роману. Вспоминал ли я о
нем? Нет. Но он был во мне и давал о себе знать.

В движении нашей жизни, в событиях, куда мы оказываемся вовлечены,
всегда есть другие уровни, поначалу нам недоступные, и
которые мы обнаруживаем вроде бы случайно. Так, например, взглянув
в иллюминатор самолета, узришь вдруг в вышине другой
самолет, следующий своей, совершенно другой и незнакомой тебе
траекторией. Или, плывя в толще морской воды, любуясь
открывающимся перед тобой подводным миром, заметишь внизу, у самого
дна – аквалангистов, движущихся в ту же сторону, что и ты, но
в другой, неподвластной тебе глубине.

Мы не подозреваем о соседствующих реальностях. Так же и я некоторое
время не подозревал о своем романе. Мне пришлось вспомнить о
нем неожиданно, словно взглянув в иллюминатор самолета или
окинув взором морское дно. Это случилось в один из последних
вечеров в Марса-Аламе на территории все того же отеля «Blue
reef». Я сидел на лавочке, передо мной был бассейн, а
дальше виднелось Красное море, и две эти соседствующие воды
соревновались в прозрачности и голубизне. Рядом ворковали
египетские голуби, по-прежнему, напоминая о Клеопатре и Марке
Антонии, вот-вот должно было стемнеть. Я думал о том, что, может
быть, стоит сюда переехать. Тем более что, как сказали
местные, жилье здесь пока еще доступно по цене. Переехать, жить
здесь в непривычном климате, среди пышных пейзажей. Писать о
родной земле, и в творениях твоих будет присутствовать
легкий, горьковатый привкус ностальгии, ей будет добавляться еще
горьковатость моря, что плещется под боком. Ты будешь
смотреть на свое холодное, продуваемое лютыми январскими
сквозняками Поволжье, как будто сквозь запотевшее окно или
фотофильтр, что слегка скрадывает контуры и добавляет изображению
мягкую расплывчатость. Или, скорее, ты увидишь его словно через
широкоугольный объектив, который позволяет схватить
множество побочных деталей, обычно в кадр не попадающих.

Итак, я сидел на лавке, предаваясь думам и мечтам. Стемнело. Как
быстро тут темнеет, подумал я, несколько мгновений назад было
еще светло. И тут мне кое-что вспомнилось. Два с половиной
года назад, за триста километров отсюда, в Хургаде, я подумал
о том же – как быстро тут темнеет. Более того, моя мысль
тогда получила продолжение. Я отметил про себя, что в этот
промежуток времени между светом и тьмой может вместиться одно
слово. И тогда же возникла строчка: «В наших краях темнеет
быстро. Сказал слово, и уже темно. Слово, которое я говорил,
было имя женщины». Эта строчка дала начало моему роману, она
стала родничком, питающим полноводную реку, которую со
временем нельзя было уже обуздать.

Как интересно все складывается! – так мне хотелось в тот момент
воскликнуть. Два с половиной года назад, здесь в Египте, в моей
голове возникла идея романа. И сейчас, я сижу на лавке,
такой же, что и тогда, в то же самое время суток, на том же
берегу того же Красного моря. Правда есть разница в триста
километров, именно такое расстояние разделяет Хургаду и
Марса-Алам, но такая поправка видится вполне допустимой.

Что это все означает? Зачем я здесь? Ответ один – чтобы роман был
дописан. Скажу сразу, что осознание этого факта позволит мне
довести мое творение до конца. Роман получит ту самую
подпитку, которая заставит вновь взыграть его внутренние темные
воды, что на время приутихли.

Я долго обдумывал этот факт, сидя на той же скамейке, а затем
прогуливаясь в темноте, той самой темноте, что наступает здесь так
быстро. И знаете, к какому выводу мне удалось прийти? Есть
вещи, которые находятся вне нашего понимания. И мое
появление здесь через два с половиной года, как раз относится к
разряду таковых.

Жители средневековья не знали, что земля – шар. Они никак не могли
понять, что, выйдя из одной точки, можно, минуя огромные
расстояния, возвратиться в нее же. Так же и мы не можем понять
движения наших земных путей. Я вернулся в ту же точку, хотя
здесь следует учесть поправку в триста километров, но
приблизительно такая же поправка присутствовала у возвращавшихся
домой средневековых мореплавателей, решившихся доказать, что
Земля – шар.

Именно тогда у меня возникли мысли о жизненных кругах, которые мы
завершаем, и эти мысли нашли воплощения на страницах романа.
Мой герой, иссушаемый ностальгией, волею судьбы оказывается в
Аргентине и находит здесь местечко удивительно похожее на
его родную деревню. И даже язык людей, которые здесь живут –
язык кечуа, напоминает ему татарскую речь. Это завершение
некоего жизненного круга, но это не главный еще круг, это
только намек, прелюдия к чему-то более важному, главный же круг
замкнется, когда герой, наконец, вернется в свою деревню,
здесь сходство будет полное, как географическое, так и
языковое. Однако, думает мой герой, есть круг более значительный,
мы завершаем его в конце жизни, возвращаясь в точку своего
исхода. Но, быть может, есть круги более для нас великие, они
находятся вне нашего земного пути, и мы не подозреваем о них
так же, как жители средневековья не подозревали, что Земля
– шар.

Роман и жизнь теперь странно переплетались. Пути этих двух
реальностей шли порой в одном направлении. Я примерял на себя судьбу
своего героя. Мой герой примерял мою судьбу на себя.

Вернувшись в Казань, я тут же засел за роман. Мне необходимо было
все предать бумаге. Было ясно, что вмешались некие силы,
настаивающие на завершении моего творения, и я не мог обмануть
их. Я обязан был закончить начатое.

В какой-то момент меня вновь ожидала остановка, хотя на этот раз она
не могла быть столь серьезной (поскольку если вмешались
тайные силы, дело будет сделано). Я споткнулся на индейцах
кечуа, к которым занесло моего героя (а повлиять на его судьбу,
как вы поняли, уже было нельзя). Мне трудно было уловить
природу этих людей, не было той опоры, которой стоит
довериться.

И тогда вновь позвонила та самая редакторша, что звонила мне перед
отъездом в Египет, и вновь попросила меня помочь американке,
которая преподает татарский язык и которой нужны фильмы на
татарском языке. Ее зовут Дэниэль, и она желает со мной
встретиться. Пусть приходит, сказал я.

Это был день, когда опять все странным образом сошлось. Темные воды
романа неслись где-то рядом, я был словно камень, обтекаемый
этими водами. Реальности соседствовали, проникали друг в
друга, силы, пожелавшие, чтобы мое творение было завершено,
взыграли с новой силой. Хотя, как мне думалось, я эти силы сам
и породил, а потом они стали мне неподвластны, и уже сами
управляли мной.

В первой половине дня в моем доме появилась американка Дэниэль
(разумеется, предварительно позвонив). К моему удивлению, она
оказалась не страшной, измученной гуманитарными исследованиями
мымрой, а симпатичной, милой девушкой (очевидно, силы,
питающие мой роман, понимали толк в женской красоте). Это факт
значительно улучшил мое настроение, я тут же принялся угощать
ее чаем, попутно выведывая о роде ее занятий и прочем. Мы
разговаривали с ней о татарской культуре, татарском кино, и
еще чем-то. Помню, что я рассказал ей об одном случае, который
произошел со мной несколько лет назад в Америке. Это
случилось в городе Таос, который расположен высоко в горах штата
Нью-Мексико. Этот город называют столицей художников,
говорят, что в его воздухе есть таинственная сила, туда едут
обрести уединение и душевную гармонию. Улицы его полны
состарившихся хиппи, которые живут здесь еще с шестидесятых. Ступив на
эту землю, я сразу испытал некое предчувствие, хотя в таких
местах многие испытывают нечто подобное. Затем в одном из
музеев этого городка, а точнее это было в музее художника
Фешина, случилось следующее. Со мной заговорили по-татарски.
Услышать татарскую речь было неожиданно – как здесь, так и на
всех соседствующих территориях, включающих Аризону, Колорадо
и Техас. Но, видимо, это было и впрямь сакральное место, где
земные пути людей могут пересекаться, как в романе.
Человек, который со мной заговорил, оказался американским ученым,
который занимается древними татарскими манускриптами. Он как
раз путешествовал по юго-западу Америки и решил вдруг
заехать в Таос. Увидев меня, он посчитал, что со мной можно
заговорить на языке, слова которого начертаны в старинных книгах.

Вот как иногда все удивительно случается, говорили мы с Дэниэль,
обсуждая этот случай и попивая чай. Затем наш разговор зашел о
языках. Она знала, кроме английского, русский, татарский,
испанский, арабский и … Тут я чуть не захлебнулся чаем. Кечуа?
– переспросил я. Да, ответила она, кечуа, я изучала его в
Эквадоре, а затем в Колумбии. Затем она принялась
рассказывать об индейцах, говорящих на этом языке. Замечу, что часть из
того, о чем она мне тогда поведала, вошло в мой роман,
правда в несколько измененной форме (уж если я делаю кой-какие
шаги в создании татарской мифологии, почему бы не попробовать
то же самое применительно к индейцам). Мне было интересно
услышать о том, что индейцы кечуа разделяют реки на женские и
мужские. Женская река – плавная и медленная, мужская же
обладает жестким, неукротимым нравом, ее камни остры, а берега
круты и скалисты. Кроме того, мне понравилось одно поверье.
Если ты встречаешь возле горы красивую женщину, то будь
осторожней, тебе явился дух этой горы, он может увлечь тебя за
собой и погубить.

Я слушал Дениэль, не пропуская ни слова. Мне было важно, о чем она
рассказывает, но, как я поздней убедился, гораздо важнее для
меня было то, что рядом со мной сидит теплый, реальный,
состоящий из плоти и крови человек, который знает язык кечуа.
Разумеется, тайные силы, посылая мне его, об этом прекрасно
знали.

Затем пришла моя мама и присоединилась к чаепитию.

– Как хорошо вы говорите по-татарски, – сказала она моей гостье,
которая была рада услышать подобный комплимент из уст пожилой
татарки.

Я не придал ее приходу особого значения. Но этот день был наполнен
скрытым смыслом, он был связан с моим романом, и потому
сегодня должны были появляться люди, на него повлиявшие. Я
вспомнил, как, однажды, мама рассказала мне о своем погибшем во
время гражданской войны дяде. Он не хотел отдавать красным
своего коня и прятал его в лесу, за что и поплатился жизнью.
Его расстреляли на лесной опушке вместе с несколькими другими
крестьянами, которые направлялись в лес, покормить своих
коней. Этот мотив, связанный с конем и расстрелом, станет
главным в моем романе. Тайные силы знали, кого мне прислать в
этот день

Но это было еще не все. Потому что вскоре за нашим столом появился
египтянин Эссам. Его приход не был спонтанным, прежде мы
договорились с ним о встрече, чтобы обсудить возможность
создания совместного с Египтом фильма. Но, как вы понимаете,
причина была в другом. Египет должен был сегодня рано или поздно
появиться на горизонте, поскольку именно там завершался круг,
связанный с романом, там разбуженные воды моего творения
понеслись, вынося меня на глубину, где можно рассмотреть код
человечества и понять, что даже танцу научил людей Всевышний.

Дениэль заговорила с Эссамом по-арабски, поскольку ей, очевидно,
нужно было совершенствовать свои разговорные навыки. «Языки
человечества перекликаются, словно могучие ветры, находя отклик
в моей душе», – вспомнил я собственную строчку. Затем
подошли мои домашние, и за столом возник торт. Мне напомнили, что
у меня сегодня день рождения, о чем я, честно говоря, не
удосужился вспомнить (а если и вспомнил, то не придал
значения). Связано ли рождение человека с его романом? Когда гости
ушли, я достал рукопись. В глаза бросилась первая строчка,
которая была уже мной забыта:

«Мое рождение потрясло меня».

Роман Салавата Юзеева «Не перебивай мёртвых».