Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Глава 12. Тилли

Я не ждал чего–то сверхординарного. Мало ли людей на моих глазах
женились, и мне не приходило в голову завидовать им. Не
хотелось мне, приняв на часок обличье жениха, запрыгнуть на брачное
ложе, в то время как настоящий жених пылился бы где–нибудь
связанный, с кляпом во рту, во избежание шумной ругани.

Но Стефан неожиданно попросил меня по телефону подыскать для него
квартиру на мой вкус, с тем, чтобы ему не пришлось въезжать с
семьей в родимое гнездышко. Я отнесся к просьбе слегка
скептически, но все же нашел просторную квартиру в старом городе,
заплатил неизбежный залог, получил ключи, побродил по
антикварным лавкам и довольно скоро нашел то, что искал:
старинный туалетный столик, который не был выдержан в строгом стиле
и, потому был относительно недорог, но все же очень красив —
мой подарок жене Стефана.

Что за лицо отразится в овальном, чуть потемневшем от времени
зеркале, в которое уже смотрятся бронзовые ангелы, с гирляндами
цветов и виноградными гроздьями в пухленьких изящных ручках?
Грубое лицо дикарки, выбеленная притираниями рожица модницы,
мечтающей забыть о своей расе? Что за руки прикоснутся к
выпавшим из ангельских ладошек виноградным листьям, которые
служат теперь для выдвигания красновато–темных ящичков? Что
будет помещаться в этих ящичках, наконец? Грошовые побрякушки,
зловонная плохая косметика? Я не настолько доверял вкусу
своего друга, чтобы не допустить возможности этого.

Я сделал, что от меня требовалось, и передал ключи родным Стефана.
Лиза одолжила кроватку, из которой вырос к тому времени мой
несостоявшийся сын, подарить ее она не решилась, мало ли что
(кто) еще может приключиться. Маменька с Барбарой взяли на
себя заботы об остальной мебели, хотя почтенной вдове было
невдомек, зачем понадобилось снимать квартиру, когда дом стоит
фактически пустым. Все ждали.

Я познакомился с ней вовсе не сразу, поскольку отправился по
приглашению в большую и яркую заокеанскую страну. Мы разминулись
всего на несколько дней. В то время, как они выгружались из
самолета, я уже бродил по берегу океана, вглядывался в
темненькие личики и невольно спрашивал себя: такая, или такая? Но
нет, североамериканские негры — вовсе не то, что
южноамериканские, это вам объяснит любой мэтрдотель.

— Мы уже здесь, — через несколько недель доложил Стефан, когда я
пытался придти в себя от изнурительно трясучего обратного
полета, — большое спасибо за помощь, квартирка весьма одобрена.
Приходи к нам завтра, будет и Ганс.

Семейные обеды редко поправляли мне здоровье, но надо же было
поглазеть на заморское чудо, и я принял приглашение.

Дверь передо мной распахнулась. Черная мадонна, — было моим первым
впечатлением. Она стояла, слегка подавшись назад, чтобы
уравновесить тяжесть хорошенького младенца, который сидел у нее
на руках, крепко вцепившись в шелковую блузку цвета
венецианской воды. Или критская принцесса, — продолжал я
рассматривать довольно, надо признать, светлое, идеальной лепки лицо.
Она не пыталась затереть в себе расовые признаки, но, при
желании, это легко удалось бы ей. Кожа была не темнее, чем у
злоупотреблявшей солнцем европеянки, но живого, теплого
оттенка. Нос и губы были узкими и строгими. Волосы спускались
правильными локонами до пояса — тут все же было, видимо,
применено какое–то распрямляющее средство — и она то и дело,
морщась, вытаскивала какую–нибудь прядь из ручек младенца,
прихватывавшего ее заодно со спасительным шелком.

Дитя, наконец, соизволило посмотреть на меня в упор. Большие, слегка
обиженные глаза были ярко–ультрамаринового оттенка.

Галина Лукшина "Момент зачатия"

— Да, это редкость, — поймала принцесса–мадонна мой взгляд, —
малышка родилась совсем белой, мы решили, что так и останется, это
случается в смешанных семьях, но через две недели она
начала темнеть и очень быстро достигла нынешнего состояния, а
глаза остались.

Умница, подумал я, она ответила на немой вопрос, не более. Лиза
гораздо неумереннее, она готова часами разглагольствовать о
своем мальчике, не затрудняясь выяснить, интересно ли это
собеседнику.

Но вот и Стефан возник за спиной похищенной им принцессы.
Переменился, отметил я и тут же поправился: дважды переменился. Он был
лохмат, но свежей, поверх аккуратной парикмахерской
прически отросшей лохматостью; бородат, но борода лишь недавно
вышла из щетинообразного состояния; кое–как одет, но одежда была
довольно новой и незаношенной; похудел, но уже начинал
поправляться.

— Считай, что эта квартирка свалилась на тебя с небес, ибо ее нашел
для тебя избранник богов, — объяснял Стефан жене,
представляя меня ей и стараясь говорить весело.

Летиция Джина Дженисон звучало ее полное имя. Ей было двадцать пять
лет. Она смотрела на меня, не отрываясь, умными печальными
глазами. Я знаю, — говорил этот взгляд, — я знаю, что ты
думаешь, но видишь, все вышло так, как вышло, а если бы вышло
по–другому, мы бы с тобой и вовсе не встретились никогда.

Кроме Стефана с семьей и Ганса с Лизой, к счастью, без мальчика, в
доме находились также Стефанова матушка с Барбарой. Вот
символ разочарования, думал я, глядя на пухлую физиономию
почтенной матроны. Она родила троих детей, и вырастила их до
тридцати с лишком лет, и никто из них не хотел подарить ей внука.
И вот оно, вожделенное дитя, к тому же, девочка — мечта
любой бабушки, но разве такой должна быть настоящая, правильная
внучка у такой правильной пожилой дамы? Стефан всегда
отличался экстравагантностью, но такого, откровенно говоря, она от
него не ожидала. Ах, пропала жизнь... Матрона посматривала
на меня раздраженно, удивляясь моей непонятливости в
отношении Барбары, но Лиза с Гансом и вовсе были в ее глазах
злодеями и предателями.

Я увлек друзей на балкон курить, в то время, как дамы занимались
ужином. На самом деле, из всех троих курил я один, да и то
время от времени. Все мы чувствовали себя неловко, опять
оказавшись вместе. Но Стефан ли виной? Это мы с Гансом нарушили
союз, заключив несколько других скороспелых триумвиратов.

— Где ты отхватил такое сокровище? — не мог сдержаться я.

Стефан раздраженно и коротко отвечал, что Тилли — грех молодости ее
матери. Ее отец, судя по всему, белый. После рождения Тилли
ее мать успешно вышла замуж за темнокожего и живет в
благопристойном черном квартале с четверкой рожденных в браке
детей. Стефан познакомился с Тилли в университете. Нет, она
изучала не физику, она готовилась стать учителем начальной школы,
он преподавал на ее факультете физику до того, как ушел из
науки.

— Послушай, Стефан, это правда, что у негритянок главное — задница?
— пытался ерничать Ганс.

— Знаете, мальчики, — серьезно и хмуро отвечал Стефан, — мы уже не
настолько мальчики, чтобы продолжать делить баб. Эта баба —
моя, и я отказываюсь обсуждать с вами ее телесные и иные
достоинства.

Грозная тирада была не зря обращена к нам обоим. В добропорядочном
Гансе Стефан вряд ли мог предполагать потенциального
соперника. Гансов дурацкий выпад был только поводом для Стефана
начать особого рода профилактику. От него, разумеется, не
укрылось, что стоит мне захотеть...

— А что наша Персефона, — решил Стефан слегка отомстить мне, — все
блуждает между мирами?

— Она никогда не блуждала, — спокойно возразил я.

— Женщина — тварь глупая, — Стефан решил, что ему есть еще, что преподать нам.

— И подлая, — хихикнул Ганс.

— Сейчас у нее период отторжения, — продолжал Стефан, уничтожающе
взглянув на Ганса, — и она будет отвергать всех претендентов
на ее руку, явись перед ней хоть сам принц крови. Пройдет
два–три года и первая же сединка или морщинка спровоцирует
период притяжения, и первый попавшийся... — Стефан задумался,
стоит ли выразиться побесцеремоннее и, на всякий случай,
ограничился определением «идиот».

Мы вернулись к дамам.

— Ортодоксальная медицина — от дьявола, — разглагольствовал Стефан,
— вы выкапываете мертвецов! — торжественно заявил он,
призывая сестру к ответственности за преступления цеха, на
принадлежность к которому сам же ее и подвиг, — сначала вы жжете
пациента каленым железом, травите его ядами, а после
отказываете ему даже в праве на погребение.

Барбара устало и разочарованно открыла рот с тем, чтобы произнести
нечто стандартное.

— Знаю, знаю, — опередил Стефан, — это происходило в диком
средневековьи и было вынужденным, теперь у нас все по–другому. А
пересадки? Мертвецов следует хоронить и хоронить целиком, а не
резать их на куски! А родовспоможение? Это же настоящая
черная месса! Так начинается жизнь человека! А помрет — на
кусочки его!

— Ах, Стефан, Стефан, — заохала матушка, — не ты ли советовал
Барбаре стать медиком?

— Я, быть может, и шутил, — зло отрезал Стефан.

Я внимательно рассматривал Барбару. Теперь мы в одинаковом
положении, мы, мнимые праведники. Нам нравятся те же женщины. У нас
обоих отобрали одну и никогда не позволят приблизиться к
другой. Только в одном случае я был удачливее, только в одном...

Мы с Барбарой на тотально семейном фоне составляли в тот вечер
третью, насильственно образованную и временную пару. Похожесть
людей слишком сиюминутна. И мы были, как никогда, похожи. Да,
вряд ли я на кого–нибудь когда–нибудь походил больше, чем на
Барбару в тот печальный вечер. В другом обществе, при
других обстоятельствах я, быть может, чувствовал бы себя центром
внимания, предметом всеобщего поклонения, но в тот вечер, в
том обществе я был ненужным, неприкаянным и ущербным.

Мне стало не по себе, и я вышел в соседнюю комнату. Комната
планировалась под кабинет — роскошь, навязанная мной Стефану за его
же счет, наверняка, он мог обойтись без этой, лишней
комнаты. В ней стояли случайный диванчик и, кажется, тот самый
щербатый детский письменный стол. На столе лежали несколько
книг, привезенных из Америки. Я сел на подоконник и принялся
лениво перелистывать их.

Летний вечер охватывал город. Окно в моем убежище было открыто, так
же, как балконная дверь в соседней комнате — спальне. Я
отчетливо услышал два голоса — два женских голоса. О чем могут
разговаривать две молодые дамы, одна из которых — жена, а
другая — сестра моего друга?

Судя по всему, речь должна была пойти о врачебной консультации
семейного толка. Какие–то женские штучки? Новый baby? Мне стало
настолько любопытно, что я не ощутил ни капли стыда от того,
что проникал в семейные, да еще и дамские, тайны. Я тихонько
переполз с подоконника на диван, чтобы меня нельзя было
заметить с балкона, и приготовился подслушивать. С дивана было
слышно хуже, но я услышал все. Как это было неожиданно, как
печально!

Дамы никак не могли понять, на каком языке им беседовать и говорили
на обоих сразу. Тилли спрашивала у новой родственницы, что
могут означать резкие, иногда жестокие боли в груди, которые
она испытывает после рождения дочери. Одно время ей
казалось, что это прошло, но это возвращается опять и опять, и ей
очень страшно. Барбара, которая прошла все же некоторую выучку
у Лизы, отвечала, что, наверняка, это какие–нибудь пустяки.
Роды — это серьезно, это перемена, а перемена не может
затронуть только что–то одно, на то она и перемена, чтобы менять
все. Должно пройти время, тело должно привыкнуть. Ах,
привыкла ли душа? — вздохнул я. Она, Барбара, — не кардиолог, но,
если Тилли хочет — пожалуйста, фонендоскоп у нее всегда при
себе, когда она при матушке. Дверь открылась и закрылась —
Барбара вышла за фонендоскопом. Тилли стояла на балконе,
шумно и глубоко втягивая вечерний воздух. Дверь открылась и
закрылась снова. «Разденься, пожалуйста.» Шум снимаемой блузки,
тихое чмоканье фонендоскопа в гладкую кожу. «Пожалуйста,
повернись спиной», — тихо попросила Барбара, и опять
фонендоскоп жадным металлическим ртом лобзал темное гладкое тело.
Несколько мгновений полной тишины. Наконец, Тилли: «Что–нибудь
не в порядке?» — «Нет, нет, все в порядке, но я так
плоховато слышу, пожалуйста, сними это». С легким потрескиванием
крючки вышли из петелек, «это» шлепнулось о кровать.
Несчастливец, я ничего не вижу! А Барбара — мазохистка, положительно,
мазохистка! Видеть округлые, наверняка вверх и слегка в
стороны разлетающиеся холмики страсти, на которых от волнения,
вызванного пусть родственным, но все же врачебным осмотром,
или просто от того, что их выпустили на волю из кружевного
заточения, быть может, проступили жемчужины — капли молока...
Видеть, повторяю, эту роскошь и не иметь права прикоснуться
к ней ничем, кроме фонендоскопа...

Барбара, однако, молчала и передвигала свой металлический кружок,
пока не отняла его, наконец. Барбара была плохой актрисой, но,
похоже, сносным доктором. И Тилли за стенкой, и я в своем
убежище уже понимали, что дело не ладно. Если горе должно
произойти, оно произойдет, думал я. Неужели кто–нибудь умеет
заменить горе половиной горя?

— Все благополучно, — наконец выдавила Барбара, — но у меня здесь
ничего нет, кроме этой старой трубки. Чтобы нам быть абсолютно
уверенными и забыть о страхах, приезжай завтра ко мне в
клинику. Там хорошие кардиологи, аппаратура...

Я тихо пробрался назад в гостиную. Вскоре вернулась и Барбара с
изящной своей пациенткой. «Дамские секреты», — попыталась
хихикнуть Барбара в ответ на вопросительные взгляды. Мне хотелось
плакать.

На следующий день к вечеру я позвонил Стефану, чтобы поблагодарить
за гостеприимство. Трубку подняла раздраженная матушка,
доложившая, что она сидит с внучкой, а Стефан с женой утром
отправились зачем–то в больницу к Барбаре и еще не возвращались.
Поздним вечером я дозвонился наконец до Стефана. Злым и
опустошенным голосом он сообщил, что эскулапы что–то там нашли и
оставили Тилли в больнице.

Она же мне никто, я ее едва знаю, — пытался я разобраться в своих
чувствах. И не будь она так хороша собой, плакал ли бы я о
ней? Господи, за что же, помилуй, помилуй ее, если только
возможно!

Ее держали в больнице три недели и, совершенно измученную, отпустили домой.

— Безнадежно, — мертвым голосом говорил Стефан нам с Гансом, когда
мы назначили ему свидание у меня дома, — эскулапы сами,
кажется, не понимают, что произошло, но сердце не справляется.
Надежда только на пересадку. Да, конечно, сделали все анализы,
встали на очередь. Ждать придется долго, можно не успеть.
Вот до какой жизни мы дошли: чем больше автокатастроф, тем
лучше для нас. Я просил их ничего не говорить ей, покривились,
но сказали — просто усталость, нельзя много ходить, нельзя
поднимать тяжести, ребенка на руки брать нельзя! Она вся
изранена этими изуверскими исследованиями, застегнута под
горлышко! И было бы странным, если бы она не догадалась, что к
чему, на дурочке я бы не женился!

Продолжение следует