Литературная критика

Инга Кузнецова. Пэчворк. После прочтения сжечь. – М.: Эксмо, 2017 (Серия «Городская сенсация»)

В самом названии этой книги притаилась разгадка жанра, собственно, тактильная природа любого письма, изнанка парадной версии любого романа с действительностью. Поскольку реальность, она ведь не такая, в ней «пэчворк» - всего лишь символ лоскутного одеяла судьбы, которым и бледные ноги вымысла-то не особо прикроешь, не говоря уж о теле текста, который автор выдает за подробные записки с натуры. Какова натура? Быт, не жизнь футуристической дивы, поскольку в жизни она вынуждена прятаться за штампы и клише, а бытовая драма – это не трагедия, а просто выживание. Ну, и потом, если хотите еще одну разгадку, «лоскутное» название – это еще и символ нынешней культуры: для кого-то мозаика образов, а по сути, как вы сами понимаете, афишная тумба, растущая не смыслами, а заявками на исполнение оных.

Впрочем, у Кузнецовой как раз со смыслом, и даже в самых сумасбродных сценках, ее техника, напоминающая манеру битников с их «нарезкой», все-таки ближе «биографической» традиции русских символистов. На этом, пожалуй, классика заканчивается и начинается авангард. Его автор строит свою книгу из многочисленных «уровней», которыми она заменяет «главы», поскольку как иначе описать восхождение человека куда-либо – то ли на Голгофу, то ли на Говерлу. Неудивительно, что в упомянутом названии книги ее предлагают «после прочтения сжечь». Чтобы неповадно было наследовать чужой опыт?

Ведь самое занятное в этой биографической саге то, что каждый может принять ее на свой счет. Например, сны. Разве вам никогда не снилось, что вы приходите в школу, а там учат предметы, о которых вы понятия не имеете? А впереди контрольная. Видали такое кино? «А где я все это время была или был, не показывают», - вздыхают в книге. Ее автор долго хранит интригу и не раскрывает карты – то ли это пасьянс домохозяйки, то ли кандидатская по метафоре у Сосноры. Наверное, это  и есть признак хорошей прозы. Тем более, если так называемая «проза поэта» изо всех сил старается изменить жанру, и вы вовлечены в соитие – краснеете, смущаетесь, с интересом заглядываете в конец: сколько еще осталось.

На самом деле, это яркие осколки рефлексии представителя довольно скучной профессии. Этакой Амели из одноименного фильма, работающей, как героиня книги, литературным редактором. Отсюда мораль (а также масса рецептов, наставлений и даже манифестов): «Зрение будущего будет обращено внутрь. Цели­ком и полностью».  Кроме морали, имеются последствия работы с чужими текстами: «При соприкосновении с лажей у меня не дер­матит начинается, нет, а так называемый фальшь-конъюнктивит, спутывающий и грызу­щий сетчатку, что ведет к стремительному ухуд­шению зрения».

Поэтому книга строится «из себя», из «жизненных», а не «литературных» сюжетов автора-героини. Опасное, конечно, сочетание образа с фигурантом сюжетного дела, но, согласитесь, соблазнительное. И размер с ритмом совпадает, и длина ноги. «Надеюсь, у меня хва­тит чувства юмора, чтобы сдаться в агентство анима­торов для взрослых, - подтверждают в книге. - Хватит юмора. Ну, или длины ног».

Итак, перед нами пестрая мозаика высоких рассуждений, бытовых ситуаций, рецептов саморазвития и способов смерти. («Когда этот редактор умрет, из меня вылетит ба­бочка, на которую кто-нибудь наступит»). Целый короб - не опавших, как у Розанова, а любовно собранных в гербарий листьев. Лоскутная техника, напомним – символ культуры, состоящей также из обрывков разговоров, фрагментов судеб, сегментов быта и письма. Впрочем, письмо в данном случае – «авторское», словно пресловутая «проза поэта», которую и прозой-то не назовешь, настолько летучи эти соединения лирики с абсурдом.

Таким образом, будем откровенны, это история девушки, попавшей в силки профессии. Ведь как это бывает, знаете? Приходишь в редакторскую жизнь, думая, что тоже ведь литература – ну, не кулинария же, в самом деле! – а находишь смерть: своего высокого мастерства. «Убить монстра в себе. Убить редактора. Сохра­нить пересмешника, - траурным маршем шествует героиня. - Лучше всего, конечно, организовать его смерть в Венеции. Это было бы красиво. Но видимо, при­дется довольствоваться лубочным зрелищем типа «Как внутренние авторы внутреннего редактора хоронили».

И так, от «уровня» к «уровню» движется сюжет. И бьется в нем наша героиня об лед междометий – ох, ах, эх – и мается на миру, стараясь оправдать свое существование вереницей пустяшных дел. Но поэзия, друзья, она ведь такая, что из всякого сора, как было предсказано, прорастет. Взять хотя бы репетиторство героини с мальчиком Васей – уже дело, уже с младенцем родимчик творчества открывается: «Наши занятия с ним - полтора часа на качелях, пролетающих над двумя про­пастями, лопающими друг друга». «Лопасти латаний» у Брюсова помните? Ну, вот. Дальше – больше, как Зигмунд в кафе у Пелевина. «Я встаю, - сообщает оттуда  героиня, облаченная в модное. - «Джинсы, — говорит Вася. - Дырки. Ты не умеешь? Зашивать, шить? Ты как Вася». Я обрадовалась, я не спорю. Ты научишься, а я вспомню, как это делать. Шить, жить, жать жуть». Короче, пошла жара, как нынче говорят, и недаром «его бабушка бежала за мной целую улицу, от книж­ного до Дома культуры, умоляя преподавать ему хоть что-нибудь».

Хотя, какое, к черту, преподавание? Нет, интеллигенция на уроках домоводства сегодня, конечно, уже не та, что во времена Рюрика Ивнева на службе у Луначарского, да и детишки теперь ничуть не похожи на жертв рабфака. «Нет сил смотреть на лица» - это в прошлом, нынче на преподавательском поприще такие книжки можно написать, обхохочешься. Как у Аствацатурова, например, или у Быкова с Лекмановым. «Почему я все-таки преподаю? Что я преподаю? – горько усмехается автор «Пэчворка» - Ведь я никому не могу дать программы выжива­ния. Во мне никогда не было этой программы. Все, что я могу, - только подчеркнуть переживание».

Переживем ли мы – очередную жизнь в искусстве? Хватит ли юмора, длины ног, глубины погружения в чужую зыбь родной речи?