Литературная критика

\Платон Беседин. Дети декабря. – М.: Эксмо, 2017. – 544 с. – Серия «Документальный роман».\

…Сегодня о горячих точках не пишет только ленивый. Издают же не многие, не всем понравится очередная фантасмагория с пришельцами из космоса на Донбассе или Армагеддон в Крыму. Может быть, поэтому «фигура речи», предложенная герою даже такого «документального» и «антивоенного» романа, как «Дети декабря» Платона Беседина», бывает довольно угловата и неискренна. Ведь что такое, например – «антивоенный», если разлад в душе начался задолго до каких-либо военных действий, и даже не развал советской империи, имеется в виду, в котором нынче вольготно живется не одному писательскому поколению. За развалом, как известно, ничего не видно, и вину можно свалить не только на тень отца Гамлета, но и на ближнего, который стал бесконечно далек. Словно бывший друг, с которым герой романа Беседина встречается во время киевского Майдана, только с другой «разваленной» стороны баррикад.

Этот самый развал, эту дыру в душе и вечное бегство в историю с географией в «Детях декабря» автор описывает по-разному, а все равно получается стройный диагноз. То есть, герой всех пяти глав пытается разложить ее на составляющие судьбы, а все какая-то лягушка под руку попадается, и великая трагедия целой страны становится видна на маленьком глобусе в изголовье Мастера. И получается, все неправильно, выходит сплошное мытарство и бегство – из Донецка, Киева, детства, семьи… Можно что-либо заметить, рассмотреть в таком «спринтерском» режиме, заданном текстом? Успеть решить, правильно ли я живу, туда ли бегу и отчего вокруг сплошное вранье. Иногда получается. «Когда Смятин впервые увидел жену голой, то заметил, что волосы на её лобке - тёмные. Он смотрел на них, а думал о золотых кудрях. И пульсировало нелепое: «Обман». Разочарование осталось на все двенадцать лет совместной жизни, которую окружающие меж тем называли счастливой». И низкий старт, кстати, начался отсюда, не из великой империи и не по поводу очередной войны. «Смятин не спал, пил барбовал, думал, как бы сбежать, хотя в соседних комнатах сопели три его дочки. Утром, проглатывая жирную, на козьем молоке кашу, он давил предательское желание побега и всё-таки ехал на работу, чтобы вернуться домой и вновь думать о бегстве».

В принципе, любой разрухе в семье, голове и туалете, как у Булгакова, есть объяснение. И герой в «Детях декабря» хватается за него, чтобы хоть как-то вынести абсурд происходящего. Поезжайте в Киев и спросите, говорят ему, и он едет и спрашивает. Получает при этом ответ и заодно по голове, и переезжает в следующую главу. Образ, конечно, собирательный, герой всюду разный, а страна – одна, и правду о ней автор романа пытается разглядеть, например, в литературе. Ведь очень удобно, согласитесь, во всем обвинять русскую литературу! Мистика с метафизикой при этом обязательно прилагаются.   «Впервые чёрная тень появилась после прочтения «Мелкого беса», - исповедуется герой. -  И отравила, испоганила жизнь». Хотя, здесь, конечно, более Чехов уместен, а не Сологуб. Темы ведь все больше жизненные, публичные, расхожие – Крым, Донбасс, знаки, символы повсюду, и прочие упомянутые фигуры речи. Например, «русские», по умолчанию, оказываются врагами всего мира, как утверждают чехи в киевской квартире во время Майдана. Но и без этого знания у главного героя Смятина все всмятку – жизнь, душа, выброшенная из окна книга. Говорящие фамилии иногда двигают сюжет, приглашают к беседе, пророчат непогоду в душе. О многих персонажах герой романа, естественно, читал «Не только у Булгакова или Гоголя, но и у эзотериков, книги которых, с карандашными nota bene, мне советовал и приносил Куропаткин», - подтверждает он.

Словом, виновата, как все уже догадались, конечно же, «литература». «Книги-книжечки, книжулечки, - как говорил киношный полицмейстер у того же Чехова. – Жулики, жулье кругом!» Неудивительно, что дальше чуть ли не Достоевский начинается! «Он бросился к полкам, сгрёб на ламинат книги. Беснуясь, повалил одну из секций на пол. Раздался звон бьющегося стекла, разлетелись осколки. Был бы топор – он изрубил бы стеллажи в щепки. Но топора не нашлось, и Смятин проломил заднюю фанерную стенку одним прыжком. Нога провалилась в дыру, вывернулась, полыхнула болью. Смятин остановился. Отвернулся. Перед ним высились два зеркала шкафа-купе. Он увидел себя, взмокшего, перекошенного. А сзади дёргалась чёрная тень».

Наутро, конечно, не наступает никакого затишья, надо снова бежать, и действие романа мечется между пьянкой журналиста с писателем до горькой тризны по севастопольской бабушке. А бывает ведь и затишье, в котором, оглянувшись, вдруг понимаешь, что не одинок. И многие, потерявшие и нашедшие – и Родину, и семью, и самого себя – давно уже знают рецепт вечной молодости, и это не «зомби русской весны», как у Игоря Яркевича. И не расхожие темы вроде Крыма и Донбасса, а нечто другое. Более «литературное», что ли. «- Во мне ожило святое чувство - чувство Родины, этот Внутренний Крым, - сказал мне один знакомый писатель, когда мы прогуливались по Историческому бульвару, спускаясь от Панорамы к полуразвалившейся стене Цоя, где ещё собирался десяток недобитых фанатов «Кино», — и его нельзя потерять сейчас, понимаешь?»