Литературная критика

Николай Жаринов. Исповедь литературоведа. Как понимать книги от Достоевского до Кинга. – М.: Эксмо, 2020

Автор этой книги, филолог, журналист и блогер Николай Жаринов, рассказывает о текстах, которые сопровождали его на протяжении самых значимых и переломных событий в жизни. Как написана книга? По стилю – нечто среднее между Александром Генисом и Аствацатуровым. То есть, если взять две трети Довлатова, добавить немного Джерома К. Джерома и совсем чуть-чуть О’Генри, то в результате получим…  Впрочем, о домашних заготовках чуть позже.

По содержанию — такие вещи просто должны быть написаны каждым филологом, невзирая на массу подобных текстов, произведенных сегодня Быковым. С другой стороны, зачем нам состязания? Сумма сумо и литературного каратэ? Точнее, караоке. Именно так работает метод, используемый автором в «Исповеди литературоведа». Он не рассказывает свою личную историю, он поет под чужую дудку классиков, которые, если вспомним, всегда влияли если не на нашу судьбу, то на выбор напитков точно. Эль у Джойса, кальвадос у Ремарка, прочая парфюмерия – у Венички Ерофеева. ««Быть русским — значит любить маринады, — добавляет автор. – Мы маринуем всё: огурцы, помидоры, грибы, идеи, вождей…»

То же самое в этой книге. Все сюжеты упомянутых историй, так или иначе, выстроены по лекалам литературных текстов, законсервированных в ней самой. Берется крупная цитата, добавляется щепоть авторского комментария из жизни. Скажем, Маяковский про кроху-сына в «Что такое хорошо…». «Мы подбежали к нему с братом и спросили: «Папа, что такое х*й?!» «Добавьте на конец слог «ня» и получите то, что вокруг, — устало ответил отец». Влияет ли, спросите, слово на дело так, как оно повлияло на героя книги? Смотря какое дело задумано. Например, у Достоевского, а? То-то же. «Представьте себе лето накануне десятого класса, — вспоминает автор. — Дача, компания подростков, первые сигареты, первый алкоголь, портвейн 777. Пойло отвратительное, но, как говорится, по заветам предков. В руках «Преступление и наказание», по соседству через забор — противная старушка, которая регулярно на нас орала, под рукой у печки — топор».

Впрочем, все обошлось, упомянутый портвейн с народным названием «три топора» сменила прочая бакалея, и далее в книге витийствуют другие авторы, чьи тексты тоже «влияли», и чьи герои точно так же сбегали – на дачу, на Кавказ, в Америку, как Монтигомо Ястребиный Коготь. То есть, Чехов, Толстой… Но Достоевского все же легче наследовать. Не в прозе, а по жизни. Простой, забубенной, не просыхающей от проклятых русских вопросов. «Достоевский ведь и сам так пить любил, — напоминают нам. — Приходил в самый дешёвый кабак, брал водку и чёрный хлеб. Макал кусочек ржаного в горькую, выпивал рюмку и закусывал этим хлебушком. А потом смотрел через грязные стёкла на серые улицы питерских трущоб».

В остальном автор тоже хорош, если верить его лирическому герою. «Люблю алкоголь, курю, ем мясо и чертовски азартен. Временами матерюсь, но стараюсь делать это красиво». Одно слово – филолог, что и говорить. Кроме Достоевского, начатого еще в деревне, в книге читают Стивена Кинга и Варгаса Льосу, Бальзака и Гюго, а также Кундеру, Бунина и Заболоцкого. Но всему приходит конец, даже этим запойным страницам. «Я посмотрел на свои ботинки, вымазанные дачной осенней грязью, поднял голову, сказал: «Хватит!» — сообщает автор. И это правильно, поскольку завтра на работу придут новые творцы окололитературных сюжетов, и их надо будет похвалить за желание продолжить начатое в «Исповеди литературоведа» дело.

И было бы все это похоже на пушкиниану Хармса, если бы не правда упомянутой жизни. Она в этой книге — на лице каждого из читателей. И точно так же, как настоящие мичуринцы всегда болото найдут, так и неподдельные в своей искренности филологи способны видеть литературу в каждом глотке своей упоительной истории.