Литературная критика

…Как-то незаметно с утлого побережья сегодняшней литературы исчезли незамысловатые гибриды размером с большую новеллу, именуемые романами, и рассчитанные на премиальную щедрость жюри – иногда лишь в качестве благодарности за малое количество букв, которые его членам нужно осилить в том или ином длинном списке какой-нибудь «Большой книги» или «Нацбеста». И наряду с повсеместной тенденцией адаптировать литературную классику, загнав «Войну и мир» в журнальный комикс, а «Дон Кихота» - в рекламный ролик, вновь ожила традиция толстых романов, авторы которых с «классической» многословностью описывают жизнь «из себя».

Правда, секреты усидчивости нынче почти утрачены, и добрый критик Лев Пирогов, помнится, курировавший выход романа «Адаптация» Валерия Былинского, то и дело заботливо осведомлялся у того или иного гостя, угодившего в ловушку его социальной сети, до какого места тот дочитал книжку. В шестьсот, кстати, страниц. Спрашивал, бывало, и автор этих строк. И даже у профессиональных читателей, поверьте. «А что касается многостраничья – отвечал один из них, – я по вечерам, когда заканчиваю работу, по кусочкам читаю с экрана… (неважно, что именно он читает)… и в очередной раз убеждаюсь, что романы в 700 страниц ну никак нельзя нынче ни писать, ни публиковать. Нет, то есть можно, но роскошь эта глубоко необязательная. Автор, при всем темпераменте и благих намерениях устает, устает и читатель, которому вечно недосуг, а зная, что концовка обычно «снимает» содержание всего написанного ранее, начинаешь сомневаться – а на фиг вообще я туда таращусь?»

Дело в том, Андрей, сказал бы автор этих строк своему респонденту (в котором, конечно, все узнают Немзера, но это не беда), что «Адаптация» – это вполне себе книжка, а не мерцающие по вечерам потусторонние смыслы монитора. Хотя, просто сказать об этом было бы маловато. «Родственной душе сообщить про «Адаптацию» труднее, чем симпатичной девчонке в ялтинской гостинице «Ореанда», – подтверждает автор романа, и он, наверное, прав. И, безусловно, честен по отношению к своему детищу: «Вспомнил об «Адаптации». Мысль о книге про человека, блуждающего и тыкающегося в каких-то людей, чтобы обрести собственный личный покой, показалась мне вдруг отвратительной».

Тем не менее, герой романа тычется на протяжении всего действия в немало жизней и судеб, надеясь обрести себя. Точнее, как сказано, на обложке, исходя из желания «бросить все и начать жить», а это непросто объяснить в густом лесу вставных новелл и сюжетов. «Вообще-то, художник, приступая, редко имеет понятие о том, что, собственно, затеял, – делится своими соображениями из-за полуночного монитора вышеупомянутый респондент автора этих строк. – Он худо-бедно отвечает на некий вопрос, который стоит исключительно перед ним, и если находится кто-то, сумевший догадаться, что это за вопрос, или тот, перед кем он также стоит, – все сходится».

Итак, кто перед кем стоит. «Адаптация» посвящена «несреднему классу нашей страны». То есть, налицо этакий «наш ответ» Сергею Минаеву, классику офисной прозы, у которого речь как раз о среднем классе, и о том, как в нем дальше жить. Читать роман Былинского можно почти с любого места, он обо всем, что тревожит «не среднего» героя – успешного сценариста модной телепередачи, зарывшего однажды свой мобильник в курортный песок после разговора с тамошней рыбой. Кстати, известно кто прячется в мелочах и под водой, а также в разговорах с рыбой-шаром, официантом или коридорным. Даже с самим собой, когда под кайфом.

Итак, вначале это, конечно, работа: «Задираю вверх ее черную офисную юбку, достаточно короткую, чтобы сразу обнажились молочно-белые ягодицы – колготки из-за жары она сбросила, едва войдя в мою квартиру. Одной рукой придерживаю Анну за грудь, другой расстегиваю молнию на джинсах. Как всегда, я возбужден наполовину. Оттягиваю в сторону полоску ее трусов и сразу вхожу в нее. Десять, пятнадцать движений – и наливаюсь силой у нее внутри. Анна начинает постанывать. Быстро, стремительно наступают несколько секунд оргазма. Мир серебрится и темнеет, будто в момент затмения. Сексуальное наслаждение и есть затмение – затмение личности».

Затем, как водится, алкоголь и бегство от цивилизации в Египет и куда подальше, где тоже работа, правда, уже с Аннет: «Если я останавливался, она начинала торопливо, без конца глотая концы слов, умолять: «Do stop, please! Do stop... Don..!» переходила на немецкий и еще на какой-то, совсем непонятный мне язык. И когда ее оргазм наконец рождался, он долго аукал, болтал, гудел, пел, не взрослея, потом затихал, старея, пульсировал, дрожал, стекал по мне хриплой влагой – пока не истончался и не заканчивался совсем».

Так, работая над собой и заодно над своим романом, сбежавший герой не щадит в своих разборах полета над гнездом тридцатилетних кукушат из среднего класса ни стариков из советского прошлого, ни женщин – хоть с обложки, хоть с  соседнего столика. К себе самому автор не менее строг: «Как-то внезапно и остро я почувствовал, что мой книжный герой из «Адаптации» сейчас, в эту минуту, шагнул из книги прямо в меня». А еще этот герой шагает из упомянутого Минаева и даже Пелевина. «– Да, именно так, – обрадовался я, – сообщают в «Адаптации». – У меня нет мотивации к жизни. – Пожилой голос добродушно усмехнулся. – Мотивации? – Но разве... ее не существует? – удивился я. – Вот именно, – усмехнулся голос, – мотивация либо существует, либо нет». У Пелевина, помнится, почти о том же: «Если я говорю с создателем, – сказал Т., – могу я в таком случае спросить, в чем цель существования? Ариэль улыбнулся. – Существование, сударь мой, это не выстрел из пушки. С чего вы взяли, что у него есть цель?».

А еще в «Адаптации» много девушек и почти все – главные героини романа. Про малую днепропетровскую родину автора тоже предостаточно, про детство и родителей, про немецкую и советскую оккупации. Про немцев вообще немало. И в 1941-м году, и сейчас: «В первые мгновения после моего оргазма Аннет спокойно, все с той же немецкой деловитостью проглатывала сперму, затем досуха облизывала мой орган и уже после оглядывалась, кося ироничным глазом – мол, ну как ты там, друг?»

Главное, что «Адаптация» – это не фантасмагория с футурологией вкупе, как в офисном романе «Р.А.Б.» упомянутого Минаева (хотя, его публицистические романы-исповеди тридцатилетних вроде «Духless», конечно же, просятся в примеры), а вполне многослойное чтиво, то бишь психологический реализм с авантюрно-философской подкладкой. Не в последнюю очередь оттого, что разговоры с Богом в книжке в основном на чистяке происходят, а не при белочке или под кайфом. Все законно в этой «автобиографической» прозе, и вполне вменяемо, как в «Возможности острова» Мишеля Уэльбека. Возможности, понимаете? Оттого и грустно в душераздирающем финале, что лишь на острове собственного «я» и возможно что-либо изменить, а не в колхозе материка-матрицы. В жизни с подобной географией сложнее. «Ты не понимаешь, что есть такие удивительные места, где особенно как-то чувствуешь, что именно тут тебе будет хорошо умереть! Вот в таких местах и жить надо! Неужели не понимаешь?»

Конечно, читатель понимает. Оттого, говорят, и плачут прочитавшие этот роман мужчины. Настоящие, словно в песне у Гришковца.