Литературная критика

/Эллендея Проффер Тисли. Бродский среди нас. - М.: АСТ: CORPUS, 2015. - 224 с./

История этой скандальной, по сути, книги как нельзя лучше укладывается в категорию «теперь об этом можно рассказать». И хотя добрых слов в адрес героя и персонажа в книге Эллендеи Проффер Тисли «Бродский среди нас» все-таки немало, но критика, тем не менее, преобладает. Да и может ли быть иначе, если речь на сей раз не о творчестве, а об изнанке жизни, подробностях быта и прочих остановках в пути известного поэта.

Тем более, что при жизни Бродский запретил миссис Проффер публиковать воспоминания о себе ее мужа Карла, и вот теперь, спустя тридцать лет, часть из них вошла уже в ее личные мемуары о друге семьи. Ведь именно чета Профферов, американских славистов и издателей, в далеком 1972 году выбили Бродскому визу в США, устроили его преподавателем в Мичиганский университет, и в дальнейшем публиковали все его книги в созданном ими издательстве «Ардис». «Он мог быть таким милым, что через день начинаешь о нем скучать; мог быть таким высокомерным и противным, что хотелось, чтобы под ним разверзлась клоака и унесла его», - завершает свои воспоминания автор.

Впрочем, начиналась история Бродского в Америке не лучше. Поскольку основывалась она на ненависти – к родной стране, советской власти, коммунизму. Словом, к прошлому. «Иосиф не собирался ехать в Израиль, не хотел и жить ни во Франции, ни в Англии - он хотел переехать в великую антисоветскую державу», - утверждает автор книги. - Он любил Англию, любил Италию, любил Польшу, любил много мест, где ему довелось побывать, и мог получить постоянную работу в любом из них, но оставался в Нью-Йорке – отчасти потому, что только США были анти-Советским Союзом».

В принципе, в контексте холодной волны это было не трудно с новыми друзьями и работодателями, ведь «Россия присутствовала в повседневной жизни молодых американцев, и присутствие это было окрашено чувством страха», а молодым Профферам вообще снились бомбежки, поскольку Советский Союз был страной, которая подавила народные движения в Венгрии и Чехословакии, и поэтому наяву «его вожди под влиянием паранойи могли напасть на них». Неудивительно, что с западником Бродским было легче, родная кровь, так сказать, мирила с действительностью – заносчивостью, хамством и прочими милыми странностями будущего нобелевского лауреата по литературе. И когда приключения американцев в России завершились ужасным осознанием того, что «большинство обыкновенных людей режим как будто не беспокоил, они жили своей повседневной жизнью, довольные тем, что квартиры и удобства субсидируются и хлеб стоит дешево» и для них «было не важно, что они не могут путешествовать, смотреть какие-то фильмы, читать запрещенные книги», судьба предподнесла им знакомство с Иосифом Бродским.

Прозрение наступило позже. Во-первых, Бродский перестал быть в глазах четы американских славистов мучеником режима. Поскольку оказалось, что их друг, германист и диссидент Лев Копелев, провел в лагере восемнадцать лет; Варлам Шаламов отбыл там почти двадцать пять лет, а писатели Синявский и Даниэль за публикацию «антисоветских» произведений в середине тех же 60-х были осуждены – первый на семь лет, второй на пять. Бродского же благодаря кампании в западной прессе (и в частности, вмешательству Сартра) освободили через восемнадцать месяцев. После, когда речь в интервью заходила об аресте и тюрьме, поэт мрачнел и замыкался, но стоило перейти к его веселому быту в Америке, расспросив о том, как они с Барышниковым знакомились с девушками в Нью-Йорке, он оживлялся, словно зиц-председатель Фунт, рассказывающий о своих пасхальных брюках.

Кстати, о брюках. А также о начале советско-американской дружбы. «На нем голубая рубашка и вельветовые брюки. Очень западного вида брюки – прямо вызов режиму», - любовалась двадцатидевятилетним Бродским автор мемуара, приглашенная в гости к поэту в те самые «полторы комнаты» и приобретшая ему на деньги Набокова первые джинсы. А как дружить стали, знаете? Чисто из-за поэзии, не меньше. «Он жестом приглашает нас войти, а сам в это время разговаривает по телефону и, поглядывая на нас, говорит в трубку: «Здесь сижу – х.. сосу». Мы засмеялись, он засмеялся, и так началась наша близкая дружба с Бродским». Ну, а характеристика «интересный мужчина, рыжий, веснушчатый» вообще отсылает к позднейшему высказыванию одного из участников современного литературного процесса, приглашенного на концерт БГ. «Бог оказался обыкновенным рыжим еврееем», - сообщал он впоследствии.

Но Бродский в Америке не был обыкновенным. В первую очередь, он был советским, а это для незнакомых с правилами тамошней жизни аборигенов было весьма и весьма чревато. Но знали об этом только собратья-эмигранты, и недаром «всю современную литературу старая эмиграция считала нечленораздельной, в первую очередь – Бродского», - уточняет Александр Генис, а сама автор книги напоминает, что «Иосиф в ранних произведениях свободно перемешивал все уровни речи, используя то, что для людей, родившихся до революции, звучало безобразно по-советски». В то время, как наивным американцам («тупым», по определению известного юмориста), сие было абсолютно неизвестно. Каша во рту, как у модного в ту пору Юрского в «Золотом теленке», была популярна лишь в Советском Союзе, тогда как в Америке поэта просто не понимали. «Иосиф желал рифмованных переводов, предпочтительно с сохранением метра; но при переводе с флективного языка на аналитический это невозможно», - пытаются пояснить нам в книге, но свежая память о том, из чего была сделана советская шинель американских джинсов, не оставляла никаких сомнений, и в итоге оказывается, что Бродский «не только не был двуязычным, он не чувствовал акцентов и тона английских фраз, и поэтому даже технически правильные стихи звучали как вирши».

Иногда, между прочим, интересуются, почему же переводы известного поэта-мифотворца не подвергались серьезной критике. В книге воспоминаний о нем допускают, что «Иосиф был и влиятелен, и мстителен, и кое-кто опасался, что честная оценка ему может дорого обойтись», Ну, а друзья, мол, любили его и не хотели обижать. Обижал ли сам? Да, и причем людей близких, знавших его в прошлом. Таких, например, как подслеповатый умник Геннадий Шмаков, который «хорошо знал Иосифа и говорил, что в ранних произведениях Иосиф, случалось, путал детали мифов, но для него, Гены, главным был сам поток слов».

Впрочем, иных, более зорких и именитых классиков и современников, Бродский также не особо жаловал, и об этом в книге Эллиндеи Проффер довольно подробно. Поэзии Ахматовой, повлиявшей на его судьбу (помните ее сакраментальное «рыжему делают биографию»?) он не любил.  Блестящего прозаика Набокова понизил до статуса несостоявшегося поэта. По поводу Евтушенко утверждал, что тот не только работает на КГБ, но и повинен в том, что его выслали из страны. И даже после разговора по душам «Иосиф продолжал говорить о нем гадости всякому, кто соглашался слушать, - включая бывшую жену Евтушенко Ахмадулину». Тем не менее, позже просил поэта помочь выпустить из СССР его родителей, а когда тот не стал этого делать, отплатил, «написав в Квинсколледж письмо о том, почему нельзя брать на работу Евтушенко; письмо содержало ложные утверждения – такого рода письма в России называют доносом».

Несомненно, слава советских поэтов приводила Иосифа в ярость. Вполне можно предположить, что он завидовал, хотя, после освобождения из ссылки выступал с ними на одной площадке, а именно – с Етушенко, Вознесенским, Ахмадулиной. Но когда летом 1977 года журнал «Вог» заказал ему статью о Белле Ахмадулиной, которая приехала в Нью-Йорк, он согласился, ибо «не мог отказаться от денег». А за глаза истерически ругал ее, поскольку была бывшей женой Евтушенко. Командор, как говорится, не знал жалости ни к женщинам, ни к детям, ни к подпольным советским миллионерам. «Может быть, эти звезды олицетворяли в его глазах Советский Союз», - задумывается автор воспоминаний. На самом деле, тут другое. Было что-то нутряное, иррациональное в этом неприятии знаменитостей, которые порой даже пытались ему помогать. Похоже, постоянное желание подгадить всегда преследовало поэта в отношении с близкими. При этом он, конечно, много и успешно помогал, особенно нуждающимся в его словах на обложке книги. То есть, там, где можно было в первую очередь разрекламировать себя как мэтра и «друга молодежи».

Следуя подобным принципам, Бродский соглашался писать предисловия к книгам друзей, а потом жаловался, что его вынудили. Короче, со временем командор забурел. «Он мог произнести: «наша скромная персона», - узнаем мы из книги, - и никакое количество иронии не могло этого разбавить». Дальше вообще стал откровенно хамить. Так, наряд хозяйки дома (и автора воспоминаний) напоминал ему жительницу Среднего Запада, а гости у нее были «чересчур заурядны», а он хотел, «чтобы у нас в друзьях были более знаменитые люди». Впрочем, с нужными и более высокопоставленными людьми он все еще «не был собой, ему надо было что-то изображать», и на это «смотреть было больно». Странные у поэта были понятия и о благодарности, в частности, по отношению к тем же Профферам. Когда их конкуренты-издатели попросили Бродского прочитать рукопись его друга Василия Аксенова, к тому времени изгнанного из СССР, уже знаменитый поэт отчитался о сделанном добром деле. «- Я сказал им, что роман говно, - с гордостью сообщил Иосиф по телефону». После чего, конечно, получил от друга Васи следующее заявление: «Сиди на своем троне, украшай свои стихи отсылками к античности, но нас оставь в покое. Ты не обязан нас любить, но не вреди нам, не притворяйся нашим другом».

То же самое было в истории с Сашей Соколовым. «В разговоре с одной британской слависткой Иосиф заявил, что считает мое творчество посредственным, - сообщает сей известный затворник. - А что касается конкретно «Палисандрии» - изрек: «Нельзя же так выставляться!» Это высказывание наводит на мысль, что он книгу просто не читал. Профферы, полагавшие Бродского как бы членом своей семьи, как-то открыли мне семейную тайну: Иосиф, оказывается, за всю жизнь не прочитал до конца ни одного романа. Я как-то даже не удивился: ведь чтение чужой прозы может отнять у поэта столько времени, что писать собственные стихи станет недосуг…»

«Кто ты родственник небес, / Снег, бутылка или бес», - вопрошал, помнится, несчастный обэриут Александр Введенский в поэме «Кругом возможно Бог».

И возможно, как представитель вечно гонимого библейского народа, квинтессенцией гонимости которого был советский период, Бродский просто нуждался во врагах. В сопротивлении им – и государству – сформировалась его личность. «В вопросе коммунизма у него была настоящая паранойя, - подтверждает автор книги. - Например, Иосиф оправдывал генералов-убийц в Аргентине на том основании, что страной могла завладеть коммунистическая партия, и благо большинства перевешивает смерть немногих». Словом, все у Бродского укладывалось в схему: «если это против Советов, я за это», и поэтому он с удовольствием пошел на ужин к Бушу-старшему в Белый дом, поскольку «ему нравилась близость к власти» - антисоветской в первую очередь. А как же, спросим, нарочитое неузнавние потрета родного генсека на ленинградском фасаде? Мол, похож на Кольриджа.

Тем не менее, и не в последнюю очередь благодаря «узнаваемому» Кольриджу, постоянной работой Бродского в Америке с 1972 года и до смерти было преподавание. «Из-за того, что он рано отказался от систематического образования (бросил школу в пятнадцать лет), в его знаниях остались довольно большие пробелы, и он не знал, чего он не знает», - напоминает автор книги, - на каких-то лекциях и семинарах он, правда, посидел в Ленинграде, но не имел понятия о том, как учить будущих бакалавров, пусть и в Америке». Как, все-таки, преподавал? Говорят, студенты жаловались, что читает им английские стихи, а они не понимают ни слова из-за его акцента. «Сьюзен Сонтаг видела, как он приходил в аудиторию неподготовленным и импровизировал, другие рассказывали, что иногда от него пахло крепкими напитками». Сошлись на том, что как преподаватель Бродский «являл собой образец того, с чем редко встречались студенты, - размышляющего вслух поэтического гения».

То есть, брал в Америке поэт не мытьем, так катаньем. Во многих отношениях его идеи касательно искусства и литературы казались, на американский взгляд, старомодными, но его личность и страсть придавали им свежесть. Таким образом, на Западе у Бродского «появилась возможность выстроить карьеру, что он и сделал с успехом, редким даже у одаренных эмигрантов».

Как же делалась эта самая карьера поэта на чужбине? В принципе, по тем же меркам, что и на Родине. Так, например, в поведении Бродского со значительными людьми Карлу Профферу «виделся элемент карьеризма и мифологизации», а когда уже был достигнут желаемый статус, и поэт стал частью истеблишмента, «рассказывали о его оскорбительном высокомерии по отношению к профессорам, пригласившим его выступить у них в университете». В этих местах книга о Бродском начинает напоминать советский агитпроп периода идеологических нетленок вроде «По ту сторону расвета» или «Кто правит бал?». «К русским поэтам отношение аудитории чуть ли не священное, - сообщается в ней, - влияние их можно сравнить с популярностью известнейших исполнителей авторских песен в Соединенных Штатах». Каких, интересно, исполнителей? Вуди Гатри? Пола Робсона? В то же время, налицо предвзятые мнения, искушенный взгляд, точные, порой даже жесткие характеристики. Так пишут, как правило, отвергнутые женщины. Хотя, книжка переводная, возможны утраты (или приписки) технического характера. Или, например, такой пассаж: «Роджера я не любила за то, как он третировал людей, которых считал не важными, но он был замечательно искусен в создании литературных репутаций, становившихся значительным явлением на мировой сцене». Нет, наверное, все-таки, что-то не так в индустрии художественного перевода.

Как бы там ни было, но иногда кажется, что автор мемуаров предвзята во всем, даже в описании знаменательных, казалось бы, событий. И даже церемония вручения Бродскому Нобелевской премии не обошлась без ее морализаторского комментария. Просто есть такие, знаете, люди, к которым подобные вещи, мягко говоря, прилипают. Даже если они родом не со Среднего Запада. Короче, «мероприятие было организовано четко, но не без некоторых аномалий: перед банкетом и балом, сдавая пальто в гардероб, вы оказывались лицом к лицу с черно-белым телевизором, показывавшим жесткое порно, - его смотрел молодой гардеробщик». Кажется, Бродский для автора – как, впрочем, для всей четы Профферов – и был таким себе жестким порно родом из СССР: молодым, задорным, но, к сожалению, абсолютно непонятным в чисто техническом смысле. «Как рыжий ленинградский мальчик, отказавшийся ходить к логопеду для исправления еврейского выговора, подросток, в пятнадцать лет бросивший школу, - как он очутился на этой церемонии в Стокгольме?» - удивляются в книге. Мол, из чего же, из чего же, из чего же сделаны «наши» мальчишки? Не говоря уже о девчонках. Хотя, члены нобелевского комитета в книге тоже хороши: «эти люди не могли прочесть его стихи на русском, но эссе они могли читать».

Что же касается упомянутых девчонок, то у Бродского в Америке были женщины на день, на месяц или на год. Русские, хочется спросить, женщины? Или все-таки советские? Потому что насчет американских и так все ясно – они там, в основном, все нерусские. Ротшильды всякие, Вандербильды. Профферы, наконец. «Он надел на меня манжеты (детского детектора лжи — И.Б.-Т.) и с торжествующим видом спросил, практикую ли я определенные занятия сексом в одиночку, - вспоминает автор мемуара. - Я сказала: да; стрелка подпрыгнула до середины». Наверное, в этом – как и в смерти от рака мужа миссис Проффер, по утверждению поэта, – было повинно КГБ. «Он мог вас страшно огорчить, мог оскорбить ваше чувство чести и справедливости, - защищает своего героя автор, - но вы прощали его во имя чего-то, что даже трудно назвать». Возможно, это были стихи Бродского? В книге мемуаров Эллендеи Проффер сей вопрос остается открытым.