Литературная критика

 

 

 

Нетрудно заметить, что у Толстого нет ни одного положительного женского образа. Особенно это видно по сравнению с такими образами мужчин, как Андрей Болконский, Николай Ростов и, в особенности, Константин Левин, – alter ego самого Толстого.

 

Начать хотя бы с Наташи Ростовой, которая является у него наиболее типическим женским образом, то есть женщиной как все. В юности она – романтическая дурочка, постарше – падшая женщина, в зрелости – клуша. Она настолько пуста, что не способна оценить масштаб личности своего избранника и готова, ради смазливой физиономии Анатоля Курагина, променять выдающегося человека на полное ничтожество. Остальные еще хуже. Элен Курагина – интриганка и стерва, Кити – истеричка. Правда, есть Соня, вроде бы не лишенная положительных черт. Но это только потому, что она является несостоявшейся женщиной, то есть старой девой. Такой же старой девой могла стать и Мария Болконская, но ей не повезло: случайная встреча с Николаем Ростовым наверняка сделает ее такой же клушей, как и Наташа Ростова. Поэтому все они, в сущности, абсолютно одинаковы: в юности – романтические дурочки, в зрелости – падшие женщины, а в замужестве – клуши. И вообще, видимо, наиболее органична для них роль Катюши Масловой. Так что женщина у Толстого не представляет для общества никакой ценности.

 

А вот исходящий от нее вред огромен: свойственный ей дьявольский соблазн либо мешает мужчине достичь совершенства, как Позднышеву, либо делает его порочным, как Алексея Курагина или Вронского. Причем, преодолеть этот соблазн можно, только отрубив себе палец, как отец Сергий, или убив свою жену, как Позднышев. Словом, создается впечатление, что творчество Толстого имеет, чуть ли не единственную цель – отомстить женщинам за то, что мужчины и, в частности сам Толстой, не могут без них обходиться. И он мстит им и в образе Наташи Ростовой, и в «Крейцеровой сонате», и в «Отце Сергии».

 

Но особо изощренный способ мести Толстой придумал для романа «Анна Каренина». Создав образ совершенной женщины, а затем ее опорочив, он всей силой своего огромного таланта намеревался доказать, что если уж совершенная женщина порочна, то порочны все женщины, сама женская природа. Но тут-то Толстого и постигает неудача. И дело даже не в том, что совместить в одном образе совершенство и порок означает совместить несовместимое (поразительное мастерство, которое Толстой продемонстрировал в этом романе, позволило ему добиться абсолютной психологической убедительности), а в том, что пороком Толстой считал любовь, а любовь пороком являться не может.

 

Любовь Анны к Вронскому – это большое и сильное чувство. Это не интрижка, которую можно было бы просто скрыть. Это чувство не терпит лжи и потому может проявляться, только открыто. Для Кити и ее матери, да и для всего петербуржского «света», главное для женщины – сделать «блестящую партию», то есть выгодно себя продать – намерение, характерное скорее для торгашей, не видящих ничего предосудительного в проституции, нежели для аристократов. И им, конечно, совершенно непонятна Анна, уже имеющая эту самую «блестящую партию» и все поставившая на карту ради какой-то любви. Таким образом, в романе, возможно, вопреки намерению самого Толстого, показаны не столько последствия греховной природы женщины, сколько конфликт между ее большой любовью и установленными в обществе правилами.

 

Фактически Анна противостоит «свету», как существо духовное противостоит миру грубых материальных интересов, как правда противостоит лжи, искренность – лицемерию. Если бы это был банальный адюльтер, никто и не подумал бы ее осудить. В обществе такие отношения не только допускались, но и поощрялись. Но Анна не захотела пачкать свое чувство тайными отношениями, и общество ей этого не простило. Петербуржский «свет» изгнал Анну из своей среды вовсе не потому, что, изменив законному мужу, она совершила безнравственный поступок. А потому, что своим поступком она невольно показала этому обществу степень его плебейства и свое над ним превосходство.

 

Толстой вряд ли ставил перед собой цель возвысить любовь женщины и показать ее трагичность в условиях мелочного света. Просто у него так получилось, как у честного художника. Но в том, что он никогда не был певцом любви, легко убедиться, просто перечитав хотя бы сцену первого интимного свидания Вронского с Анной: «То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желание его жизни... — это желание было удовлетворено. Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться, сам не зная в чем и чем... Она, глядя на него, физически чувствовала свое унижение и ничего больше не могла говорить. Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит тело, лишенное им жизни. Это тело, лишенное им жизни, была их любовь, первый период их любви». Конечно, так написать мог только человек, с совершенно извращенным представлением о любви, никогда не любивший женщин и не знающий, что такое любовь.

 

Для Толстого любовь греховна уже в силу того, что она противоречит требованиям христианской морали. «Идеал христианина есть любовь к богу и ближнему, есть отречение от себя для служения богу и ближнему, – писал он в «Послесловии» к своей повести «Крейцерова соната». –  Плотская же любовь, брак есть служение себе и потому есть, во всяком случае, препятствие служению богу и людям, а потому с христианской точки зрения – падение, грех» [Собр.соч. в 22 тт./т. 12, стр. 206]. То есть, по Толстому, существует принципиальное противоречие между реальной жизнью и требованиями христианской морали.

 

Но действительно ли существует такое противоречие? Ведь тогда, если следовать логике Толстого, идеалом христианства должно стать вымирание человечества, так как отказ от половой любви есть отказ от продолжения рода. Думается, однако, подобный взгляд ошибочен. Дело в том, что в этом случае происходит отождествление реальной жизни с жизнью идеальной, а это в корне неверно. Жизнь относится к сфере реального, религия же – это сфера идеального, а отождествлять их и значит впадать в противоречие. «Царство Мое не от мира сего» [Иоанн, 18.36], – говорит Христос. Другими словами, Царство Христа находится в мире нереальном. Оно находится в мире идеальном. В мире, к которому реальный мир может только стремится на пути к своему совершенствованию, но которого, как и всякий идеал, достичь невозможно.

 

В этом, кстати, отличие между Ветхим и Новым Заветами. Задачей Ветхого Завета было научить человека жить в этом мире, дать ему Закон, который регламентировал бы каждый его шаг и оберегал от ошибок. Здесь речь не идет об идеалах, здесь говорится о том, как выжить в реальных условиях. Отсюда ветхозаветное «Плодитесь и размножайтесь». Напротив, задачей Нового Завета как раз и является – дать человеку Идеал, своего рода направление движения на пути к идеальному обществу. Как сказано в Евангелие от Иоанна, «ибо закон дан через Моисея; благодать же и истина произошли через Иисуса Христа» [1.17].

 

Это шаг вперед по сравнению с первобытным обществом, направленный уже не на выживание, а на совершенствование. Поэтому христианство, как и всякая религия, не может быть руководством к действию. Это не устав караульной службы, который надо понимать буквально. И ярче всего это проявляется именно во взаимоотношениях полов. Поскольку в реальной жизни человек смертен, у него есть только один способ существовать во времени: продолжать свой род. Что же касается жизни идеальной, то здесь человек пребывает в вечности, продолжать род ему не нужно, поэтому он может быть бесполым, как бесполы ангелы.

 

Таким образом, христианская праведность вовсе не сводится к целомудрию, как думал Толстой. Я думаю, что о смысле слова «праведность» говорит сама его этимология. Быть праведным значит быть правдивым. Вот в романе и произошло столкновение неправды в замысле художника с правдой художественного изображения. Победила правда художественного изображения. Поэтому роман и воспринимается читателем не как приговор пороку, а как гимн прекрасной женщине. Наверное, Толстой и сам почувствовал, что замысел ему не удался, иначе зачем он следующей своей героиней сделал женщину совсем уж падшую.