Литературная критика

1

Трагедия «Гамлет» является самым обсуждаемым и спорным произведением Шекспира. Количество статей, исследований, книг, написанных об этой трагедии, составляет целую библиотеку и включает тысячи наименований. Причиной такой обсуждаемости этой трагедии является содержащаяся в ней загадка.

Еще в 1736 году один из первых редакторов произведений Шекспира, некий Томас Ханмер, обратил внимание, что вся пьеса является не столько историей действий Гамлета, сколько историей его бездействия. Узнав в самом начале тайну убийства своего отца и побуждаемый Призраком к мести, он при полной решимости отомстить на протяжении всей пьесы занимается чем угодно, только не выполнением своего долга. Он притворяется сумасшедшим, потешается над Полонием, ставит спектакль, ссорится с матерью, унижает приятелей, но только не выполняет возложенную на него задачу. И только в конце пьесы он таки убивает Клавдия, но делает это почти случайно.

Сам Томас Ханмер считал, что причина медлительности Гамлета заключается в самой композиции трагедии: дескать, «если бы Гамлет осуществил свою задачу сразу, то не получилось бы никакой пьесы». Но поскольку репутация Шекспира как гениального драматурга  не позволяла думать, будто все дело здесь просто в композиционной ошибке, это объяснение было отвергнуто, а смысл пьесы с тех пор стали искать именно в медлительности Гамлета.

2

Первую попытку разгадать тайну медлительности Гамлета предпринял Уильям Ричардсон. Он предположил, что причиной угнетенности героя была не столько смерть отца, сколько поведение матери, поспешившей выйти замуж за брата своего мужа. Поэтому, по версии Ричардсона, неприязнь к матери  якобы  просто пересиливала чувство неприязни к дяде и отодвигала задачу отмщения на второй план. Слабость этой версии заключается в том, что в тексте ей нет никаких подтверждений. Напротив, Гамлет искренне страдает от своей нерешительности и постоянно ругает себя за бездействие.

Еще одна версия причин медлительности героя принадлежит Гете, который считал, что дело здесь в особенностях характера героя, просто неспособного к решительным действиям: «Мне ясно, – писал Гете, – что хотел изобразить Шекспир: великое деяние, возложенное на душу, которой деяние это не под силу». Эту точку зрения разделяли немецкий философ А.Шлегель и английский поэт С.-Т.Кольридж, считавшие Гамлета человеком, лишенным воли. К ним примыкает  также немецкий критик Г.Ульрицы, полагавший, что Гамлет каждый раз откладывает акт возмездия, потому что не может переступить через присущие ему моральные принципы. Вскоре было замечено, однако, что с этой версией не согласуется целый ряд эпизодов пьесы, а сцена убийства Полония, которого Гамлет принимает за своего дядю, вообще опровергает ее: здесь Гамлет явно не выглядит ни слабым, ни безвольным.

Тогда возникла вторая группа критиков, которые попытались найти причины медлительности героя в неких объективных обстоятельствах. Это направление наиболее полно выражено в «Лекциях о «Гамлете» Шекспира» немецкого критика К.Вердера. Он считал, что целью Гамлета было не столько убийство Клавдия, сколько доказательство его вины, а поскольку получение таких доказательств сопряжено с трудностями (Клавдия охраняют, он стремится нейтрализовать Гамлета, окружает его шпионами и т.д.), это затрудняет Гамлету выполнение его миссии. Но и это толкование не оказалось убедительным, так как не нашло подтверждений в тексте. Напротив, в пьесе речь идет о мести именно как об убийстве, а отнюдь не о доказательстве вины.

Наконец, систематические неудачи в попытках установить смысл поступков героя привели к мнению, будто никакого смысла в них нет вообще, что в этой пьесе Шекспир просто не справился с задачей, и «загадка Гамлета» – не более чем результат ошибок автора. Одним из ниспровергателей Шекспира был Л.Н.Толстой, полагавший, что «нет никакой возможности найти какое-либо объяснение поступкам и речам Гамлета и потому никакой возможности приписать ему какой бы то ни было характер». А в 1919 году вышла статья «Гамлет и его проблемы», в которой лауреат Нобелевской премии по литературе Т.С.Элиот писал: «В том, что материал не поддался Шекспиру, не может быть никаких сомнений. Пьеса не только не шедевр – это, безусловно, художественная неудача драматурга. Ни одно его произведение так не озадачивает и не тревожит, как «Гамлет». Это самая длинная из его пьес и, возможно, стоившая ему самых тяжких творческих мук, – и все же он оставил в ней лишние и неувязанные сцены, которые можно было бы заметить и при самой поспешной правке».

Таким образом, в мировой литературе о «Гамлете» существует устойчи­вое мнение, что в трагедии содержится загадка. Чем она обу­словлена – замыслом ли автора или его ошибкой – об этом мнения могут расходиться. Но то, что она действительно существует, не сомневается, похоже, никто. Между тем загадка эта легко решается, если предположить, что цель, которую ставил перед собой Шекспир в этом произведении, это исследование психологии убийства.

Известно ведь, что совершить убийство непросто. Для человека со здоровой психикой убийство другого чело­века противоестественно и потому возможно только в результате стресса, аффекта или другого подобного состояния. Но если однажды убийство все же совершено, в психике наступают необратимые изменения и тогда новое убийство совершается уже без затруднений. Вот эта мысль, на мой взгляд, и выражена в трагедии. Если рассматривать поступки героя с этой точки зрения, нельзя не заметить, что все они исключи­тельно точно психологически мотивированы. К тому же мотивированы самим текстом, так что не требуют никаких дополнительных толкова­ний. Чтобы в этом убедиться, проследим последовательность поступков Гамлета, воспользовавшись для этого текстом пьесы в переводе М.А.Лозинского.

3

Итак, Гамлет узнает, что Клавдий – убийца его отца. Эта весть его потрясает. Увидевшая его в этот момент Офелия говорит, что он вошел к ней в таком виде, что она испугалась: «в незастегнутом камзоле, без шляпы, в неподвязанных чулках, испачканных, спадающих до пяток, стуча коленями, бледней сорочки с видом до того плачевным, словно он был из ада выпущен на волю вещать об ужасах».

Гамлет намерен мстить. У него не возникает ни малейшего сомнения ни в том, что Призрак реально существует (кроме Гамлета, его видели все его друзья), ни в его правдивости, и он готов «на крыльях быстрых, как помысел, как страстные мечтанья, помчаться к мести». Но что же он делает сразу после свидания с Призраком,  после своих клятв навеки запечатлеть «в книге мозга» завет отца,  после проклятий в адрес дяди, этого «улыбчивого подлеца», по его выражению? Сначала, как ни в чем не бывало, он любезничает с Розенкранцем и Гильденстерном, и хотя не считает их друзьями, зачем-то рассказывает им о своих душевных терзаниях. Потом насмехается над Полонием. А потом и вовсе в компании с бродячими артистами с увлечением занимается постановкой спектакля. То есть Гамлет явно тянет время. 

С другой стороны, в эпизоде с бродячими артистами Гамлет специально просит прочитать отрывок из пьесы, который доводит его до исступления. Когда актер читает сцену, где описываются муки жены Приама Гекубы, вынужденной созерцать гибель своего мужа, которого, «злобным делом тешась, Пирр… кромсал мечом», Гамлет, по-видимому, приходит в такое состояние, что Полоний, глядя на него, вынужден даже остановить чтение: «Смотрите, ведь он изменился в лице и у него слезы на глазах! – Пожалуйста, довольно».

То есть сначала вместо того, чтобы готовиться к мести, Гамлет ведет длинные и довольно бессодержательные разговоры, а потом намеренно доводит себя до исступления, слушая чтение пьесы. Такое бывает только когда человек, по выражению Гете, «гибнет под бременем, которого он не мог ни снести, ни сбросить». С одной стороны, он не чувствует по отношению к дяде личной вражды. Как он с досадой говорит о себе, «печень голубиная – нет желчи, чтоб огорчиться злом». Тем более что дядя, по видимости, относится к нему вполне доброжелательно, называет его «племянник милый». Но с другой, долг перед отцом для него священ, не исполнить его он не может. Поэтому он одновременно инстинктивно старается зажечь себя жаждой мести, ищет способ разбудить в своей душе чувство ненависти, которой в ней нет. Подвернувшийся кстати бродячий театр как раз и служит для него способом пробудить остроту чувств, которые в нем спят.

Очень скоро, однако, приходит понимание, что таким способом достичь цели невозможно, отчего его отчаяние только возрастает: «Ну и осел же я! – говорит он о себе. – Как это славно, что я, сын умерщвленного отца, влекомый к мести небом и геенной, как шлюха, отвожу словами душу и упражняюсь в ругани, как баба, как судомойка!» Да, есть обида на мать за то, что она, «и башмаков не износив, в которых шла за гробом», вышла замуж за брата своего мужа, за этот «плотный сгусток мяса», как его характеризует Гамлет. Есть также презрение к дяде, «блудливому, вероломному и злому подлецу». Но, как оказывается, чтобы совершить убийство даже такого человека, всего этого недостаточно. Невозможно убить человека только потому, что он чем-то нам не нравится. Тем более если для убийства нет личного мотива. И тогда мозг начинает лихорадочно работать в поисках выхода.

И выход находится. Вдруг приходит спасительная мысль, что надо бы проверить, действительно ли Клавдий является преступником, как об этом говорит Призрак, или сам Призрак – не тот, за кого себя выдает? «Я слыхал, – говорит Гамлет, стараясь быть максимально убедительным, – что иногда преступники в театре бывали под воздействием игры так глубоко потрясены, что тут же свои провозглашали злодеяния; убийство хоть и немо, говорит чудесным языком. Велю актерам представить нечто, в чем бы дядя видел смерть Гамлета; вопьюсь в его глаза; проникну до живого; чуть он дрогнет, свой путь я знаю. Дух, представший мне, быть может, был и дьявол; дьявол властен облечься в милый образ; и возможно, что, так как я расслаблен и печален, – а над такой душой он очень мощен, – меня он в гибель вводит».

Мысль действительно счастливая. Ведь, если Клавдий во время спектакля выдаст себя, это может вызвать в Гамлете необходимую жажду мести, на что он и надеется. Но если не выдаст – значит, мстить не надо вообще, потому что это будет означать, что Призрак его просто обманул. Что еще лучше, потому что, в сущности, для Гамлета это последняя надежда избежать необходимости мстить.

Однако в душе он хорошо понимает, что все это не более чем уловки, исполнять свой долг перед отцом ему придется все равно. И это приводит его в отчаяние. Монолог «Быть или не быть» – это размышление о целесообразности для него самоубийства. С одной стороны, он готов «умереть, уснуть», и этим сном окончить «тоску и тысячу природных мук, наследье плоти». Но с другой, он понимает, что это не выход: «Кто снес бы плети и глумленье века, гнет сильного, насмешку гордеца, боль презренной любви, судей медливость, заносчивость властей и оскорбленья, чинимые безропотной заслуге, когда б он сам мог дать себе расчет простым кинжалом?» Ведь неизвестно, избавит ли нас смерть от мучений в результате бегства от долгов: «Какие сны приснятся в смертном сне, когда мы сбросим этот бренный шум». Просто надо не думать, а действовать, потому что «решимости природный цвет хиреет под налетом мысли бледным, и начинанья, взнесшиеся мощно, сворачивая в сторону свой ход, теряют имя действия».

И действительно, ведь вся энергия Гамлета, вся его решительность, негодование, все уходят в слова. Он и сумасшедшим-то притворяется, чтобы получить возможность наносить удары не шпагой, но словами. Вместо того чтобы немедленно действовать, он говорит дерзости Офелии, насмехается над Полонием, провоцирует Розенкранца и Гильденстерна, грубит королю и королеве. Но чем более он насмешлив, дерзок, чем больше издевается над окружающими, тем меньше способен к реальному действию, тем дальше он от мести.

Поэтому, когда во время спектакля король все-таки себя разоблачает и Гамлету кажется, что вот сейчас он «жаркой крови испить бы мог и совершить такое, что день бы дрогнул», опять происходит задержка: Гамлет не спешит идти вслед за дядей. Сначала он шутит с Бернардо, разговаривает с Розенкранцем, издевается над Гильденстерном, заставляя его играть на флейте, ведет шутливый разговор с Полонием и только потом идет в королевские покои. Неудивительно, что, встретив после всего этого молящегося наедине Клавдия и сознавая, что это лучший шанс для нанесения удара («Теперь свершить бы все, – он на молитве; И я свершу; и он взойдет на небо; и я отмщен»), Гамлет, тем не менее, ищет новые оправдания своему бездействию: «Здесь требуется взвесить… буду ль я отмщен, сразив убийцу в чистый час молитвы, когда он в путь снаряжен и готов? Нет. Назад мой меч».

Но дальше происходит нечто неожиданное. Во время переходящего в скандал объяснения Гамлета с матерью вдруг обнаруживается, что за ковром кто-то скрывается. И тогда Гамлет, будучи уверенным, что это Клавдий (а кто же еще может быть ночью в комнате королевы?), закалывает подслушивающего Полония.

Что же произошло? Почему Гамлет, не сумевший убить короля в его покоях, убивает, как он уверен, его же (на самом деле Полония) в покоях своей матери? На мой взгляд, произошло то, что в момент скандала с матерью психика Гамлета, и до этого пребывающая в состоянии крайнего напряжении, входит в состояние аффекта. То есть в такое состояние, когда она покидает пределы нормы. В пьесе это следует из реакции Гертруды, из которой можно заключить, что у Гамлета начались галлюцинации (он видит Призрака, которого не видит Гертруда, хотя раньше явление Призрака было доступно всем): «Ах, что с тобой, что ты глаза вперяешь в пустоту и бестелесный воздух вопрошаешь? Из глаз твоих твой дух взирает дико; и словно полк, разбуженный тревогой, твои как бы живые волоса поднялись и стоят».

Итак, убийство Полония приводит Гамлета в состояние крайнего возбуждения. Однако очень быстро, в процессе разговора с матерью, Гамлет как будто приходит в свое обычное, нормальное состояние. Но что-то в нем все-таки необратимо изменилось, что-то стало другим. Неожиданно исчезла его меланхолия: Гамлет перестает жаловаться, он уже не ругает себя за бездеятельность. Напротив, впервые за все последнее время он становится спокоен, холоден и расчетлив. Он знает, что ему грозит опасность, и хладнокровно продумывает план мести: «два моих собрата, которым я, как двум гадюкам, верю, везут приказ; они должны расчистить дорогу к западне. Ну что ж, пускай; в том и забава, чтобы землекопа взорвать его же миной; коль я не вроюсь глубже их аршином, чтоб их пустить к луне; есть прелесть в том, когда две хитрости столкнутся лбом». Причем, для реализации этого плана он так же холодно, даже цинично готов воспользоваться телом Полония: «Вот кто теперь ускорит наши сборы; я оттащу подальше потроха».

Вскоре появляется и еще один аргумент в пользу действия. Это происходит во время встречи с отрядом воинов Фортинбраса, который идет в Польшу, чтобы отомстить за нанесенную ему обиду. Размышляя о ничтожности причины, по которой Фортинбрас «чей дух, объятый дивным честолюбьем, смеется над невидимым исходом», он говорит, что «истинно велик, кто встревожен малою причиной, но вступит в ярый спор из-за былинки, когда задета честь». Тем более это касается Гамлета, «чей отец убит, чья мать в позоре, чей разум и чья кровь возмущены». Завершает он этот свой монолог словами: «О мысль моя, отныне ты должна кровавой быть, иль грош тебе цена!»

Иначе говоря, здесь мы видим совершенно другого Гамлета. Если до сих пор он буквально разрывался между чувством долга и невозможностью его исполнить, то с этого момента он начинает действовать. Да, он не может сам напасть на Клавдия, для этого у него не хватает решительности. Но может спровоцировать на нападение Клавдия и тогда, вынужденный защищаться, он сможет нанести ответный удар. Вот этот план Гамлет и приводит в исполнение: он знает, что дядя сделает все, чтобы устранить свидетеля преступления, поэтому, сначала избавляется от его агентов Розенкранца и Гильденстерна, а затем возвращается в Эльсинор, поставив письмом Клавдия в известность.

В заключительном, пятом акте трагедии мы видим Гамлета готовым к любому исходу. «Ты не можешь себе представить, какая тяжесть здесь у меня на сердце, – говорит он Горацио. –  Это, конечно, глупости; но это словно какое-то предчувствие». Он беседует с могильщиками, разговаривает с черепом бывшего своего шута Йорика, скрывая за шуткой грусть, говорит о неизбежности и обыденности смерти: «Александр умер, Александра похоронили, Александр превращается в прах; прах есть земля; из земли делают глину; и почему этой глиной, в которую он обратился, не могут заткнуть пивную бочку?»

Но избежать столкновения он не стремится. Тем более что необходимость отвечать ударом на удар одновременно становится и выполнением долга перед отцом. Объясняя Горацио свои действия, он говорит: «Не долг ли мой – тому, кто погубил честь матери моей и жизнь отца, стал меж избраньем и моей надеждой, с таким коварством удочку закинул мне самому, – не правое ли дело воздать ему вот этою рукой?» Убийство Клавдия происходит как бы случайно, когда во время поединка с Лаэртом Гамлет узнает, что отравлен сам, и видит умирающую от яда мать, но фактически он сам спровоцировал эту развязку, вернувшись в Эльсинор и поставив Клавдия перед угрозой разоблачения. Таким образом, поступки Гамлета вполне поддаются психологическому истолкованию и, следовательно, никакой загадки в них нет.

Гамлет не похож на других персонажей шекспировских трагедий, которые в большей степени являются скорее манифестациями своих страстей, нежели живыми людьми. Гамлет не одержим никакой страстью. Он обычный человек, который попал в безвыходную ситуацию, и ищет из нее выход: с одной стороны, долг требует от него совершить убийство, а с другой, он не может это сделать просто потому, что так устроен. Возможно, это обстоятельство и является причиной непонимания со стороны комментаторов пьесы: они приписывают ему жажду мести и недоумевают, почему он медлит ее удовлетворить. Но у Гамлета нет жажды мести. У Гамлета есть только чувство долга. А чтобы убить человека, этого оказывается недостаточно.