Литературная критика

Юрий Лавут-Хуторянский. Клязьма и Укатанагон. – М.: АСТ, 2019

…Об этом романе еще напишут, не зря он сложен и философичен, многопланов и странен для страны, где о народе бают не изнутри, а как раз снаружи, отчаянно стараясь влезть ему в душу рассказами то ли о милиционере в тайге, то ли про его, народа, бывшую и никому не нужную жизнь. То же самое в «Клязьме и Укатанагоне» Юрия Лавут-Хуторянского, первая часть которой – история семьи в девяностые, нулевые и десятые, а вторая – дневник некоей Высшей Силы, которая все это созерцает, готовя мир к новым космогоническим свершениям. Но как это часто бывает в гениальной прозе, сюжет в ней лишнее, главное – то самое тесто, которое русско-канадский классик, помнится, оставлял себе, бросая бисер сюжетного изюма изголодавшейся по экшену черни.

Саша Соколов был прав, и лучше испечь из нашего текста пирожок получше, обратив внимание на его составные, играющие главную кулинарную роль в создании шедевра. Поверьте, дойдя до этих дремучих мест, нехоженных, то бишь неписанных в современной русской литературе, вам не захочется вспоминать, о чем же в самом-то деле роман, косящий поначалу под новейшую сагу вроде «Угрюм-реки» или «Дела Артамоновых», а после рассказывающий о том, кто же нас создал и что собирается с нами сделать.

Итак, если искать первоисточники этой прозы, то мнения читающей публики, безусловно, разделятся. Одни, более умудренные в воскресном чтиве, укажут на какую-нибудь «Жизнь и ловлю пресноводных рыб», «Птицы в природе» и «Птицы в неволе» (поскольку другой природоведческой лектуры в библиотеке среднерусского интеллигента отродясь не бывало - не «Путешествие на корабле «Бигль» Дарвина, в самом деле, вспоминать), другие покосятся на Пришвина с Лесковым, а третьи будут бить себя в грудь Сорокиным.

И пускай речь не о «Ледяной трилогии» живого классика постмодернизма, где ребра проламывали, чтобы «сердцем говорить», но некоторое сходство все же имеется. Во-первых, метафоры. В русской классике, конечно, медведи тоже с бабами в лесу дружили, но здесь трудно не поверить, когда такой, извините, реалистический нарратив. «Михаил Иванович лежал на спине и, пока длился знакомый с детства сон, жалобно постанывал. Глаза открыл резко и сразу на весь их небольшой размер. За пару минут, высвобождая душу, мутная оторопь осела, с дрожью просочилась вниз и через застывшую спину ушла в землю. Еще не шевелясь, понял, почему проснулся: холодно. Пугающе холодно, бьет дрожь и почему-то жестко, несмотря на дерн и мох, значит, зима нешуточная, снизу все промерзло. И оголодал. Что это такое, почему? А? Вот там, вот, вот оно: щель. Оказался у щели, не повезло, через нее тянет холодом. Откуда только взялась. У Настасьи как? А, все в порядке, родила, спит, эти чмокают».

Только дальше, уж извините, не Сорокин. Не феерический взрыв сюжета после долгих страниц скучной «подготовительной» классики, как это принято в данном жанре. Поскольку и Михаил Иванович, и Настасья с детками продолжают жить своей жизнью (или не жить, разница для литературы небольшая), а не превращаются, скажем, в управдома и балерину. То есть, они, конечно, превращаются, развоплощаясь, но образ от этого не страдает, поскольку и тема, и стиль, и герои нашей истории – единоутробны и продолжают жить (или умирать, опять-таки) в одном жанровом континууме. И что из того, что они – медведи? Это не просто медведи, а медвежье семейство, и посему ничто человеческое им не чуждо, а романному жанру – приятно, он развивается по хорошо известным законам, матереет к осени, нагуливает сюжетные рога и, наконец, приводит нас не к абсурдной «оконцовке», как иногда выражаются в финале юные филологи (хоть у Аствацатурова спросите), а к продолжению рода человеческого. В данном случае – человеческого письма. 

Словом, говорить бы и говорить о конструкции такой натуралистической прозы, не обращая внимания, повторимся, на сюжет, в котором горькая семейная история доброго олигарха и правильной депутатки, а также построение новой цифровой вселенной то ли упомянутым Высшим Разумом, то ли инопланетянами. Ведь не сюжет, опять-таки, правит бал на опушке жизни, а изловленная для юной медведицы нашим Михаилом Ивановичем рыбка и ее тугой зад, которым она вильнула в ответ на все вопросы природы и заодно литературоведения. Поскольку всюду жизнь, как ни крути! Теперь вот еще и в литературе.