Литературная критика

/Катарина Венцль. Московский дневник.  1994–1997. – М.: Новое литературное обозрение, 2012. – 608  с./

…Говорят, название этой книжки обязательно должно отсылать к одноименному произведению Вальтера Беньямина о Москве 1920-х годов. Оно, в принципе, и отсылает, хотя в данном случае стоит все-таки помнить о разнице между общей и эпизодической памятью. То есть, между общими представлениями об эпохе, и ее сугубо автобиографической канве. А то ведь у нас как? Словно у поэта-минималиста: «А помнишь, там еще был… / Не помнишь? / Я тоже». И поэтому важно, что Катарина Венцль в своем «Московском дневнике», чтоб не забыть, фиксирует все, что двигалось в ту веселую эпоху, и в частности по маршруту из отечественных варягов в славистические греки. Например, писатель Рубинштейн с чемоданом, сам везущий за границу свои произведения. Или загадочный Николай, у которого она, приехав из своего немецкого далека, живет поначалу за сто долларов напротив Литинститута. Как живет? Выуживает спрятанную водку из пирамиды книжек Сорокина, лечит этого самого трудного Николая, который издал писателю-постмодернисту весь тираж.

Кстати, о Николае. Местные доброхоты подкидывают автору будущего дневника идею написать роман «Жизнь с алкоголиком». В общем, удалось и то, и другое. И пускай в дальнейшем автор сменит бесчисленное количество квартир и посетит не меньшее число выставок и концертов, но типичнее места дислокации московского духа она не найдет.

Впрочем, в столицу бывшей нашей  Родины автор «Московского дневника» едет не за духом времени, а чтоб писать диссертацию в Отделе экспериментальной лексикографии Института русского языка. На самом деле это не страшно, ведь «во время возлияний, независимо от того, чай ли на столе или водка, все кажутся равными – профессора, доктора, кандидаты и аспиранты. Совместное потребление напитков способствует развитию и сохранению дружеской атмосферы. Здесь ощущают себя коллективом, поддерживают друг друга». Именно так оно все и было, без особых церемоний. «Во дворе перед теснющей, переполненной “XL-галереи” знакомятся пятеро посетителей вернисажа. Один из пятерки берет на себя церемонию представления: «Жора – художник, Коля – куратор, Андрей – критик, а это – Катя, иностранка». Хуже всего здесь, отмечает автор, когда тебя принимают за русского. Если говоришь по-английски или с ходу заявляешь, что ты – иностранец, то с тобой обращаются гораздо лучше.

И действительно, время, описываемое в «Московском дневнике» было хоть и голодное, но зато душевное, когда из Литинститута уже отчислили Пелевина, и к тамошней власти еще не пришел ректор Сергей Есин, до полудня запретивший продавать в буфете спиртное студентам. Зато на задворках института всегда можно было купить Сашу Соколова и Эдуарда Лимонова. И потом, как настоящие мичуринцы, будущие писатели не искали милости у природы. «В кафе «Копакабана» на углу Большой Бронной и Богословского переулка собираются студенты Литинститута – Маша, Катерина и Сивов с женой и новорожденным ребенком, – сообщает автор дневника. – Говорят о женитьбе, браке, детях, родителях и домашнем хозяйстве. О литературе – ни слова». Зато здесь много о жизни, пригодится. «Лондонская подруга Алены Марина извлекает из сумки бутылку коньяка. Она учит нас, как пить из горла, чтобы воздух не попадал».

А воздух, воздух того времени, который тогда принято было считать воздухом свободы! И ничего, что, оказалось, это пахнут гниющие фрукты на лотках у метро «Пушкинская» неподалеку Макдоналдса. Летучие, конечно, соединения, и живут они нынче лишь в колонках Кирилла Кобрина и стихах Сергея Арутюнова, да только именно из них и складывается образ эпохи. Хотя, конечно, в «Московском дневнике» имеются более стойкие фигуры времени: Пригов, дерущийся с Бренером, и сам Бренер, прыгающий в боксерских трусах во время мерзлой акции «Ельцин, выходи!». На кухне художник Ануфриев, в гостиной – какой-то Малюгин, студент Литинститута с Украины. «Перед кинотеатром “Россия” пьяный мужчина головой вниз валяется на ступеньках».

Между прочим, писать эту книжку автор поначалу не собиралась. «Я не задавалась задачей написать книгу, так само по себе получилось, – говорит она в интервью Диме Волчеку. – Изначально я решила не писать книгу, а вести дневник. А вела я его на русском языке в качестве упражнения, я таким образом проверяла свои знания русского языка – могу ли я описывать то, что я вижу, правильно записывать разговоры, которые я слышу, речь». О чем тогда говорили? Да о том же, в принципе, о чем и теперь. Какой сегодня день, и не осталось ли чего на донышке. «В молочном магазине на Остоженке женщина, обращаясь ко всей очереди, спрашивает, какое сегодня число. Один покупатель утверждает: “Двадцать четвертое”. Другой: “Двадцать пятое”. Третий: “Двадцать восьмое”. Четвертый: “Двадцать шестое”. Договариваются в итоге о том, что прав был второй, и сегодня – двадцать пятое».

Но это теперь о 90-х все понятно, а тогда, как правило, день был без числа. И шнурки в киоске с вывеской «Обувь», где обуви не было никакой, все до одного имели разную длину, и дома отключили горячую воду, и в полпервого ночи обязательно звонит телефон, и едва знакомый юноша цитирует Пушкина, предлагает взять котенка (кошка друга родила) и сходить в Парк культуры имени Горького покататься на коньках, но все это не страшно. Даже если при этом «Николай снова падает в пустые бутылки на кухне». Не страшно, понимаете? «Автобус залегает в сугроб, трамвай застревает в пробке, самоубийца спрыгнул под поезд метро, в сбербанке был перерыв на обед. “Нормально, – пожимают плечами. – А так все в порядке?”. Ну конечно – в порядке».

Хотя, конечно, не без трудностей, как отмечает наша героиня: «У меня с продуктами худо: кефир скис, огурец сгнил, яблоко размякло», и поэтому, «издатель Иванов с философом Петровской советуют мне Николаю денег не давать и оплачивать арендную плату продуктами». А вместо сантехника в этом абсурде приходят художник Ануфриев с писателем Пепперштейном и матом дублируют американский фильм о лесбиянках. Потом Пеперштейн на кухне стрекочет пишущей машинкой, а Ануфриев спит до четырех часов дня и, поднявшись вспухший и помятый, уходит. Что еще? Ах да, «еще позже Николай рыщет по квартире в поисках бухла». А еще Россия воюет с Чечней. Люди обеспокоены, боятся террористических актов. Из магазинов исчезают молочные продукты. Кефира в дальнейшем вообще не купить, и поэтому спасает водка. Из тогдашних марок – «Демидов», «Товарищ» и «Распутин». А еще было «Радио сто один», «Престиж-Радио» и «Радио на семи холмах», магазин «Деликатесы» и супермаркет «Свободная птичка».

Кроме высокого искусства, конечно же, о буднях: «Когда заходит поэт Пригов, Николай спотыкается и падает на него. Через какое-то время по телефону звонит Сорокин и сообщает, что звонил в дверь, но не дозвонился. Я говорю ему, что Николай «нездоров». Сорокин понимающе тянет: «М-дааа». А что такого? Это жизнь, товарищи, чужие здесь не ходят. Разве что заезжие, которые беспристрастно протоколируют ее для потомков: «В шесть утра я застаю Николая идущим по коридору с двумя бутылками в руках: он уже успел сходить в киоск. Две новые бутылки он размещает на письменном столе. Утверждает, что ему нужна еще одна бутылка. Якобы именно та, которой я ему не купила и денег на покупку которой я не дала. Завтра он, мол, уже не будет пить. Но сегодня позарез нужна эта одна бутылка. Когда я угрожаю ему вызвать «скорую», он, струсив, свои бутылки отдает». И так полкнижки.

Хотя, закончилось все благополучно, ведь не всегда что русским хорошо, то для немцев финиш, и уже на 605-й странице автор бегает по продовольственным магазинам в поисках не утраченного времени, а всего лишь разыскивая пластиковые стаканчики. Не пить же, в самом деле, из футляра для очков.