Комментарий | 0

Эпистолы

 
 
 
         Илья Имазин. Портрет Мирослава Немирова
 
 
 
 
 
                                                                                                                                 Epistola non erubescit[1]
                                                                                                                                           Цицерон. Письма близким, V, 12, 1
 
 
Предуведомление
 
Михаил Бахтин очень точно сформулировал мысль, которая легла в основу понимания культуры, как диалога / полилога: любое порождение речи, от сиюминутного междометия до многостраничного романа, есть высказывание, взыскующее своего адресата. Собеседник, на которого уповает это высказывание, может сидеть по другую сторону стола или эпохи, на расстоянии вытянутой руки – или нескольких столетий. Жанр эпистолы или поэтического послания, унаследованный от высокой античности (вспомним «Письма с Понта» Овидия) и вошедший в литературную моду в XVIII в. (как тут не упомянуть А.П. Сумарокова), наиболее полно воплощает этот диалогический принцип. Ведь адресат в нем не просто пред-полагается, как некто внестоящий, но инкорпорирован, встроен в текст в качестве необходимого – структурообразующего и смыслообразующего – элемента. Он служит тем вторым полюсом, на котором текст-письмо непосредственно, т.е. без других посредников, преобразуется в текст-чтение (по Ролану Барту). Судьба послания всецело определяется волей к пониманию, присущей читателю, а значит, он больше, чем пассивный приниматель, реципиент написанного, он – равноправный соавтор. В нашем цикле эпистола сначала обращается к некоему безымянному субъекту (вероятно, его имя, по известным одному автору соображениям, удерживается в тайне). Затем последовательно проходит через три традиционные стадии: 1) задабривания Критика посредством его витиеватого превознесения, 2) запанибратства с потенциальным Читателем, которому внушается мысль, что именно он и есть единственный и подлинный судия и исповедник; 3) преклонения перед Учителем, чей образ уже содержит в себе возможность собственной деконструкции. После всего перечисленного эпистола утрачивает какое-либо содержание, становясь чистой формой, посланием-как-таковым, и, наконец, лишается адресата. Автор воздержался от последнего шага, который стал бы логическим завершением цикла, – от эпистолы, обошедшейся и без авторства. Таковой могла быть смска, случайно посланная с мобильного телефона в результате непроизвольного нажатия клавиш (скажем, в кармане брюк при ходьбе или при соприкосновении с другими предметами в сумке). Автору доводилось отсылать такие послания, созданные методом автоматического письма в буквальном смысле, не известном Тцаре, Бретону и прочим. Но ни одну из этих смсок Илья Имазин не решился поместить здесь в качестве седьмой эпистолы.
 
 
Эпистола I
Неназванному адресату
 
Не пиши я тебе, я бы чёрт знает чем занимался:
Подбирал бы слова, рифмовал бы зачем-то их даже…
Так прости же того, кто с тобою навек не прощался,
Да к тому же не знал адресата милее и гаже.
 
Если даже и бред то, что ручка оставит бумаге,
Он впитается быстро, как лужа в песчаную землю…
Ранней пташке достанется больше живительной влаги,
А писание «в стол» я давно, как и ты, не приемлю…
 
Не пиши я тебе, о письме я мечтал бы усердней…
Перекачивать мысли сюда, на бумагу несложно.
Ведь гораздо сложней осознать то, что ты не последний,
Что придут и другие, – пожалуй, почти невозможно…
 
Слишком долго я ждал, и, попав в паутину разлуки,
Я запутался в ней безнадежно, пытаясь ослабить
Те узлы, причинявшие боль, но не слушались руки,
И, как я ни старался, слабей становилась лишь память.
 
Тот, кто видел тебя, никогда не уснёт, не припомнив
Твой улыбчивый нос, твои нежные губы с горбинкой.
Чтоб портрет твой повесить в моей галерее героев,
Я весь день рисовал, а точнее – работал резинкой.
 
Не рифмуй я слова, не связать бы мне их меж собою.
Срезать прозу с куста аккуратно умеет садовник,
Он же эпистолярий, лишенный работы порою, –
Искушенный в цветах, но, увы, от рожденья дальтоник.
 
Если меркнет мой взор, и рука повисает безвольно,
И душа, что нетленна, готова покинуть чертоги,
Значит, время пришло мне сойти с белоснежного трона,
Свои кости тащить по проселочной пыльной дороге.
 
Всё равно, оцени: смесь молчанья и устного слова,
Что ты слышишь внутри, заполняет пространство снаружи
Между нами и дальше, а после – обратно, и снова
Обретается в голосе словом, впускаемым в уши.
 
Перебиться хотел, чем попало, что вышло без крови,
Только с потом, затем, чтоб хоть что-нибудь вышло наружу…
Обречённый на боль, но её испугавшись условий,
Возвращаюсь к корням и лечу переспелою грушей.
 
Коль запало за сердце – устами не вытянешь жилу.
Укороченный век предстоит пережить ренегату.
Этот климат разлуки стал невыносим старожилу,
И он просится слёзно зачем-то в другую палату…
 
 
 
 
Эпистола II
Ганимед
 
                              Критику
 
            Я рос. Меня, как Ганимеда,
           Несли ненастья, сны несли…
                       Борис Пастернак
 
Белинский назвал бы все это «бредом
Младенческой души».
Я не стану сравнивать себя с Ганимедом
И сетовать на то, что вырос в глуши,
И, пальцы загибая,
перечислять все беды,
Что крылья вырастили за моей спиной,
Когда из лепета,
как Лебедь в предвкушеньи Леды,
воспрянул я,
Когда орлом взметнулся надо мной,
Накрыл волной меня, а после
Впился хищною плюсной
Вопрос, не заданный никем и безответный,
Когда мурашек вдоль хребта скользнул поток
И лучик первый, предрассветный,
Подвёл черту, мгновенно смяв листок
Постыдный мой,
Мой жалобный, заветный,
Когда синхронное сердцебиенье соболей
Прощупывалось в зарослях бровей,
И скифос выронил усталый виночерпий,
Плечами ощутив объятие орла,
Почувствовав, как в грудь влилась и замерла
Тоска о смерти.
Не стану я
В младенческие сны
Народов сгинувших
Подмешивать свой ропот,
Томясь Калигулой в сиянии луны,
Сжимая скомканный листок в горсти,
Таясь, следы стараясь замести,
Запеленав
Вином обрызганные стопы.
Не стану, разливая хмель кипящий,
Нескладно бормотать про истину в вине –
Вино в стакане, а вина во мне,
С тех пор, как был открыт Пандорой ящик,
Покуда я живой и настоящий,
Неискупима, целокупна и вполне
Осознанна,
остра, как меч разящий.
Пожалуй, только вспомню о тебе,
Узнав твой росчерк в колыханье веток,
Твой юмор вспомню, что бывал так меток,
И хромоту, что придавала шарм ходьбе,
И шрам, оставшийся зарубкой на губе,
Ее рассек тебе какой-то малолеток
В случайной драке;
Ты – Белинский мой,
Мой критик ревностный, чей приговор однажды
Орлом взметнулся, впился хищною плюсной,
Подняв меня над суетой
Бумажной.
Ну что же, желчных шуток не жалей,
И новый вызов я приму отважно,
Ведь для меня твой едкий яд – елей,
А желчь – амброзия.
Все прочее неважно.
Прими же бред младенческой души
Во всеоружии отточенной сатиры,
Без жалости рази, язви, круши,
Души создания моей тщедушной лиры.
Льда бледный отсвет я пошлю тебе в ответ,
Как галилеев спутник Ганимед.
 
 
 
 
Эпистола III
К читателю
 
Ты знаешь: кругом лишь случайные второстепенные люди,
И жизнь эта, право, похожа порой на рыбалку без клёва.
Сменяя друг друга, плетутся усталые и безыдейные будни,
А по воскресеньям и Бог не у дел, и бездействует Слово.
 
Но мне ли брюзжать, вспоминая про ящик Пандоры,
Про то, что мой дом – на песке, неуютный и шаткий?
И мне ли, ты сам посуди, вести нудные споры
С Коперником, Кантом и Паулем Клее (на детской площадке)?
 
Их – сонмы. Повсюду кишат величавые, гордые тени.
Йозеф К. (т.е. Каждый) не спит в ожидании их приговора
На ступенях познанья. Случайны и второстепенны,
Выплывают детали, что станут уликами скоро.
 
Но меня не коснется их суд. Только ты, мой читатель,
Ты, мой брат, мой двойник, молчаливо-угрюмый сообщник,
Вправе вынести строгий вердикт, и бумагомаратель
От тебя примет все со смирением и не возропщет.
 
Ты – мой исповедник, но исповедь – жанр смехотворный:
Нелепая смесь апологии с жалобной книгой,
И мне, как ты знаешь, не чужд этот пафос притворный
Раскаяний, чистосердечных признаний души многоликой.
 
Ты знаешь: кругом – неуместные второстепенные люди.
Не сладить, не свыкнуться с этим бедламом. Но снова
Играет свирель или пламя мерцает в сосуде,
И пальцы выводят слова… – только это и клёво.
 
 
 
 
Эпистола IV
Инициация
 
 
                               Мирославу Немирову
 
          Троллейбус мне мил зимой – передвижное тепло –
         Но летом троллейбус являет собою колёсный ад.
                                                         Мирослав Немиров
 
Помню, в ростовском троллейбусе,
В этом многоколёсном аду,
Ты встретился мне, малолетнему,
В каком, не припомню, году.
 
Гремела страна Перестройкою.
«Вот, суки! Не строят метро!» –
Бурчал ты и грезил попойкою,
И мне улыбался хитро.
 
А я был каким-нибудь школьником –
Костлявый смешной обормот.
Но знал: недостатки чиновников
Достали советский народ.
 
(«Пора выносить с занесением!» –
Всё чаще отец восклицал,
Пролистав, как всегда в воскресенье,
Газету и толстый журнал).
 
И вот, безо всяких оказий,
Ты шепнул мне: «Немиров, поэт»,
А я гордо ответил: «Имазин»,
Хоть и было 13-ть мне лет.
 
Встреча двух современных поэтов
Состоялась у всех на виду
В троллейбусе, солнцем нагретом,
В этом многоколёсном аду.
 
 
 
 
 
Два неотправленных письма
 
1.
Пишу впервые Вам, поверьте,
В надежде вызвать умиленье.
Клянусь, что не стихотворенье
Я запечатаю в конверте.
 
Так – слово за слово. Письмишко
Я тяжелеющей рукою
Состряпаю. Одно, другое –
Велеречивости излишки.
 
Не для забавы, а по делу.
Когда кончаются бумаги
И пальцев устают фаланги,
Пишу мурашками по телу.
 
Не праздность вовсе, не случайность,
Не прихоть даже… что ж, гадайте,
Что: одиночество в квадрате
Или общительности крайность –
 
Толкает на такое дело
В пучину недопониманья,
Корявого правописанья
И откровений беспредела.
 
Допустим, что писать, не знаю,
И это все-таки неплохо:
Читаешь и не ждешь подвоха,
А я тихонько представляю:
 
Затрепетали вы от счастья –
На потолке дрожит лепнина…
Но этой песне лебединой
Не заглушить души ненастье!
 
Пора заканчивать на этом
Кривляния. Пойду, развеюсь.
Альпийский воздух свеж. Надеюсь
Вы не затяните с ответом.
 
 
 
2.
 
Писать письмо, покуда хватит сил,
Лишившись сна, не ощущая жажды,
Тому, кто вас об этом не просил, –
Им, без сомненья, оказаться может каждый.
 
Писать, писать, прощаясь с белизной
Бумаги – эту бледную царевну
В смуглянку превратить со смоляной косой
И отослать подальше – к деду, на деревню.
 
Нажим, отрыв и вот опять нажим.
Сорвавшееся слово не поймаешь.
И только взгляд тяжелый недвижим,
Ведь им ты лист бумаги прижимаешь…
 

[1] Письмо не краснеет (лат.).

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка