Поэзия

 

 

 

 

 

Стихотворения этого цикла написаны Т.С. Элиотом в студенческую пору, когда их юный автор проходил обучение в Гарвардском университете. Впервые опубликованы в литературном журнале «The Harvard Advocate», редактором которого начинающий поэт был в течение двух лет. Гарвардские опыты не включены в академические издания произведений Т.С. Элиота, согласованные с автором: ни в Collected Poems, ни в Complete Poems and Plays. Их переводы до недавнего времени не входили и в русскоязычные издания поэта.

Гарвардская тема занимает в биографии Т.С. Элиота заметное место: в его стихах многое помогает прояснить знание их образовательного и мировоззренческого базиса, который как раз начал закладываться в период обучения в старейшем американском университете. Получив достойное домашнее образование благодаря усилиям литературно-одаренной матери, Т.С. Элиот сначала обучался в Академии Смита в Сент-Луисе, откуда перебрался в Мильтон (штат Массачусетс), а после окончания в Мильтоне частной школы в 1906 г. поступил в Гарвардский университет, где получил степень бакалавра уже в 1909, т.е. за три года вместо положенных четырех. В Гарварде поэт изучал философию и литературу, прежде всего, шекспировской эпохи. Его наставником стал видный американский философ и литератор Джордж Сантаяна, к этому времени опубликовавший шеститомную «Жизнь разума». Именно он, помимо прочего, мог пробудить в Элиоте интерес к восточным учениям и духовным практикам. Этот интерес со временем развился и оказал существенное влияние на семантику главной поэмы Элиота – его прославленной «Бесплодной земли» (“The Waste Land”, 1922).

В дебютных сочинениях поэта, написанных в гарвардский период, иронично обыгрываются ходовые темы и метафорические шаблоны романтической и символической поэзии. Это скорее виньетки, пробы пера или «упражнения для беглости пальцев», как сам Элиот назовет подобные сочинения позднее. Собственный неповторимый стиль еще не выработан, хотя уже чувствуется его предвосхищение и узнается характерный авторский почерк.

В 1909 – 1910 учебном году поэт работал в Гарварде ассистентом по философии, а следующий год провел в Париже, продолжая изучать философию и языки в Сорбонне. В частности, посещал лекции философа-интуитивиста Анри Бергсона. В 1911 г. вернулся в США и три года посвятил индуизму и санскриту в докторантуре Гарварда. Однако к началу Первой мировой войны окончательно перебравшись в Старый Свет и обосновавшись в Лондоне, Элиот забросил диссертацию, читать которую, по его собственному признанию, было невозможно, и поставил крест на академической карьере, предпочтя ей литературное поприще…

 

 

 

 

Когда мы через холм брели домой,

Листва ещё не сыпалась с ветвей;

Казался ветер деликатней и нежней:

И паутинку разорвать он не посмел.

 

И куст стоял, украшенный весной,

Его цветов не потревожил суховей.

Но диких роз венок в руке твоей

Увял, и прежний цвет их потускнел.

 

24 мая 1907

The Harvard Advocate: Volume 83, no. 6, p. 93

 

 

 

 

 

В пространтво и время, по словам мудреца,

Тварь отторгнута от бытия.

Однодневка живёт, не предвидя конца,

Также долго, как ты или я.

Так давай будем жить, пока бьются сердца,

Пока живы для ночи и дня,

Ибо время бежит – не настичь беглеца,

Пусть философ оспорит меня.

 

Цветы, что послал я, когда роса

Трепетала на листьях лоз,

Завяли, как только дикарка-оса

Принялась за шиповник всерьёз.

Так пойдём же вновь на луга и в леса,

Что увяло, не стоит слёз,

Пусть цветов любви неприметна краса,

В горнем мире ей место нашлось.

 

3 июня 1907

The Harvard Advocate: Volume 83, no. 7

 

 

 

 

 

На востоке цвет дыма смешался с цветом огня,

И цветы на окне потянулись к бликам зари,

Лепесток к лепестку, в ожидании дня,

Свежие цветы, увядшие цветы, соцветия зари.

 

Эти утренние цветы и цветы минувшего дня,

Их ароматы скользят по комнате в час зари,

Миг расцвета и миг увяданья для,

Свежие цветы, увядшие цветы, соцветия зари.

 

13 ноября 1908

The Harvard Advocate: Volume 86, no. 4

 

 

 

 

 

Вокруг её источника, чьи песни

Поют страдальцы, заглушая голос боли,

Цветы, что человеку неизвестны.

В их лепестках сгустился пурпур яда,

Буреют пятна, как ожоги и мозоли.

Цветы растут из самых лимбов Ада.

Вернуться в этот край не в нашей воле.

 

Пантеры, выспавшись, выходят из берлог,

И лес становится всё гуще, всё темней,

Питон размякший, утомлён и изнемог,

Лежит на лестнице, что нас приводит в сад;

Павлин расхаживает чинно вдоль аллей,

И отовсюду их глаза на нас глядят –

Тот взгляд давно знаком и стал смелей.

 

25 ноября 1908

The Harvard Advocate: Volume 86, no. 5

 

 

 

 

 

Роем сумрачных грёз, нам неведомых, окружена –

В них всего лишь усталого могза вялый каприз, –

Вдалеке от толпы, что снуёт за окном вверх и вниз,

В час вечерний в комнате уединилась она.

 

Не как изваянье богини, спокойна и холодна,

Но скорей мимолётна, как будто, желая пройтись,

Углубились вы в лес, и в виденье внезапно сплелись

Ваши смутные думы на грани яви и сна.

 

Не коснётся губ её и утончённых рук

Ни минутная радость, ни горесть, ни злость, и от нас

Тайны сердца надёжно сокрыты во тьме её глаз,

Не вмещает её наших слухов и домыслов круг.

 

А на жёрдочке попугай, молчаливый шпион:

Не отводит он глаз, всё глядит на неё, изумлён.

 

26 января 1909

The Harvard Advocate: Volume 86, no. 9

 

 

 

 

 

Манит лунный цветок мотылька,

Мгла ползёт с побережья морского,

Гигантская птица, белоснежная сова

Соскальзывает с ветки ольховой.

 

Цветы, что ты, милая, держишь, белей

Белой мглы побережья морского.

Но найдутся ль в букете твоём для меня

Цвета тропиков – алый, бардовый?

 

26 января 1909

The Harvard Advocate: Volume 86, no. 9

 

 

 

 

 

Ромео, grand sérieux,[1] докучливый, смешной,

Сняв шляпу, мучая гитару, у ворот

С Джульеттою амурную дискуссию ведёт,

Как водится, под скучной, но приветливой луной;

Мотив заезженный врезается в их вялый разговор,

Банальный и не предвещающий грядущую беду,

Я за стеною как подосланный слуга чего-то жду,

Удар, – и леди в обмороке, сражена в упор.

 

Эффектней смотрится под лунным светом кровь…

Герой лишь усмехается; из-под опухших век

Взгляд устремлён к луне, неистов и суров,

(«Любовь в недельный срок?» – К чему «любовь навек»?),

Покуда чтицы не потонут в бурных реках слёз и слов:

«Такой развязки ищет истинно влюблённый человек!»

 

12 (или 20) ноября 1909

The Harvard Advocate: Volume 88, no. 3

 

 

 

 

 

 

 

Одна из моих кукол вечным сном

Уснула, не успев пресытиться игрой,

Но телом ослабев, как, впрочем, и умом,

(Пружинный jumping-jack[3] имел каркас такой).

 

Но облик умершей марионетки сей

Мне всех иных милей: пусть зауряден он,

И память не найдёт примет знакомых в ней.

Гримасой глупой рот комично искажён;

 

Полуразбойный, полужалкий вид,

Уста цедят мотив, невнятный, как во сне,

«Кто-дьявол-как-не-ты» – взгляд сверлит и горит;

Его посыл прочтут, быть может, на луне.

 

Велеречивый дух, оставлен нынче он

Средь хлама бесполезного и ветхого трепья:

«Уже второй сезон излюбленный фасон,

Новейший стиль, на всей земле, ручаюсь Я.

 

Людей бы выделить в особый вид иль класс!»

(С презреньем лёгким зажимая нос).

«Ваш чёртов лунный свет несноснее, чем газ

В Нью-Йорке нынешнем» – и дальше понеслось…

 

Марионетки логика… Посылки неверны

Все до одной; как мир, нелеп и стар

Герой! С какой звезды, какой чужой страны?

Пусть так, но маска… до чего bizarre![4]

 

12 января 1910

The Harvard Advocate: Volume 88, no. 7

 

 

 

 

 

 

Воскресенье: привычно-унылая процессия

Воскресных легко узнаваемых лиц,

Приличий, шёлковых шляп и шляпок девиц,

Повторяемость коих – как чередованье булыжников и черепиц –

Ввергает в депрессию,

В круговорот беспричинных сомнений, тревог и обсессий.

 

Вечер, свечи и чай!

Прогулка котов и детей вдоль аллей;

Против вялого сговора обыкновенных вещей

Бессильна хандра, настигающая в этот час.

 

И Жизнь, серенькая и убогая,

Привередливая, апатичная, изнывающая в тоске,

Замирает, с парой перчаток и шляпой в руке,

Не терпящая отсрочки, даже минутной,

В галстуке и сюртуке – педантично-строгая,

Замирает на пороге Абсолюта.

 

26 января 1910

The Harvard Advocate: Volume 88, no. 8

 

 

 

 

 

В час, когда мы тебя покидаем, Любезный наш Гарвард,

Прежде чем встретить назойливых лет наступленье,

Ждём под сенью твоей, что в соседстве с тобою расстают

Наши суетные сомненья и опасенья.

И мы внемлем, как внемлют твои сыновья, уповая:

Ты, нас в путь отпустив, нам даруешь благословенье,

От тщеславных надежд, что журчат под твоими стопами,

Обращаясь к общему прошлому в размышленье.

 

Ибо все эти годы, что завтрашний день растеряет,

Были попросту мы не способны к тоске и унынью,

И куда бы не двинулись мы, пусть же в нас пребывает

Всё, чем дорог нам Гарвард, чем станет для нас он отныне.

И лишь годы, что всё разрушают и перетирают,

Нам покажут, оставив от прошлого пепел и дым,

Чем обязаны мы – пред грядущим, насущным, минувшим –

О, Любезный наш Гарвард, тебе и стенам твоим.

 

 

24 июня 1910

The Harvard Advocate: Volume 89, no. 8