Поэзия

 

 

 

 

 

 

 

***

 

Я не увижу ласточек под потолком,

Акварелью рисуя в потемках весенние ливни.

И когда душа моя полетит голубым мотыльком,

Не угнаться ей за всем этим,

Скользящим в рассеянном свете

Летне-осенне-зимнем.

 

И когда поутру я проснусь

опрокинутым на спину черным жуком,

Беспомощный и не смеющий шелохнуться,

Я не увижу ласточек под потолком.

Даже если вдруг повезет,

И пугливой стайкой по дому они пронесутся,

Распознать не успею их бархатно-мятный полет…

Вот о том и грущу, не давая векам сомкнуться,

Третью ночь напролет.

 

 

 

 

 

 

 

 

Из Эзры Паунда

 

 

Я слышал, ветерок, меня искавший,

Бродил в безмолвных чащах, одинок.

И видел я, как ветерок, меня искавший,

В тоске носился над безмолвием морей.

 

И вот я день и ночь бреду сквозь чащи

И путь держу я над молчаньем вод,

Где прежде побывал меня искавший

И мной искомый ныне ветерок.

 

 

 

 

 

 

 

Между землей и раем – пространство, освоенное
Мыльными пузырями, бабочками, пернатыми…
Первыми проникают туда павшие воины
И, как ни странно, поэты. Возня с аэростатами,
Самолетами, боингами – ни к чему. Не эти
Средства нужны человеку для преодоления
Того, чем мы связаны с нашей цветущей планетой
И что по привычке зовем земным притяжением.
Но Небеса притягивают не меньше. Об этом
Говорили многие; среди прочих, пилоты,
Шизофреники, мистики и все те же поэты
(Замечу, лишь первые пользовались самолетом).
«Куда ж нам плыть?» – вопрос поставлен неправильно.
Куда нам придется лететь? Небо такое огромное.
Когда бы ученые или теологи нас направили,
Указав нам путь в облаках. Но в их трудах только темные

Рассуждения. А, рассуждая, мы опускаем
Крылья. Мы смотрим вниз, себе под ноги,
Помня случай с Фаллесом. Недосягаем
Для рассуждающего небосвод. И  все-таки…
И ему предстоит умирать, а значит – лететь
Вверх, сквозь ионосферу, на бешеной скорости.
И сия перспектива, иных вдохновляющая петь,
Вынуждает его вспоминать о нечистой совести,
О тяжести приобретенных знаний и совершенных грехов,
От бремени коих так трудно освободиться.
И лишь сочинитель возвышенных чистых стихов
Способен не только унижаться и возноситься,
Но летать и падать…

 

 

 

 

 

 

 

О стигматах писал,

Или, может быть, мне это кажется...

Ощущение боли

В руках настигает врасплох.

Начинающий труд

Не заметит, как вскоре окажется

Перед звездною бездной –

Таков неизбежный итог.

 

О пустых небесах,

Отражающих вялые сумерки,

Я писал, и о том,

Что качели скрипят в тишине,

Утопая в траве,

Как в разлившемся лавою сурике,

Наконец, о тепле

И о теплом колючем кашне.

 

Перепутано все,

И вокруг не осталось ни святости,

Ни пустого угла

Для бесстрашного плаксы, но ты…

Ему нравишься ты,

И для пущей ребяческой радости,

Заклинаю тебя

Довести эту боль до черты,

 

За которой покой

Поспешит к вам щеками прижаться,

А страдания все

Превратятся в затычку во рту.

И из горла душа

Не сумеет на крыльях подняться,

Унося за собой

О тех линиях легких мечту.

 

Я о них не писал,

И той легкости пепельных линий

Я не знал никогда,

Утопив дивный образ в листе,

Где тот сгинул, как жук

В столь коварных соцветиях лилий.

Я подобен ему,

На провал обреченный везде.

 

О стигматах писал –

Это точно. О линиях легких

Вспоминал только что:

До сих пор их набросок в руке.

Не забыть никогда

Чудных линий, равно далеких

От меня и от вас,

И оставшихся в этой строке.

 

 

 

 

 

***

 

 

Терпенья нет, как нет и сожаленья

В перебирании муара листопада,

И в поисках к нему определенья,

Я забываю, что мне делать надо,

Зачем все это, и к чему ограда

Вокруг меня и моего шезлонга?

О том могу раздумывать я долго...

 

 

 

 

 

 

 

Пятый год считают закаты

Моряки под началом Улисса.[1]

Россия, Итака... пенаты...

– Видны ли там кипарисы?

 

На парусе – тень Телемака.

А в трюме бесчинствуют крысы.

Пенаты... Россия, Итака...

– Видны ли там кипарисы?

 

От пенья сирен обессилел,

Седой на исходе круиза.

Пенаты... Итака, Россия...

– Видны ли там кипарисы?

 

Скитанье... Томленье... – Видны ли

там зыбкие милые тени?

В тени кипариса мы плыли

Россия, Итака – ступени.

 

Не паруса тень – кипариса,

Не волны, не стоны – ступени

Вели нас к пенатам... Улисса 

Скитанье, томленье, старенье...

 

 

 

 

 

 

 

Мир предстает в этой сутолоке быстротечной

Таким, как он дан в ощущениях пилигрима:

Не объективный – непознаваемый и бесконечный,

Но ограниченный горизонтом и обозримый.

 

Я недавно постиг очевидную закономерность:

Не время пытаемся мы обмануть, а пространство.

В странствиях неощутима его безмерность,

Смену места вынести легче, чем постоянство.

 

В странствиях мы забываем, как мало – ничтожно! –

Отведено нам, под ливнем стоящим над бездной,

И изменить положенье вещей невозможно:

То, что когда-то возникло, однажды исчезнет.

 

Мир, позабывший себя в суете бесконечной,

Каждую вещь или тварь принуждает к движенью.

Так по законам Небес совершается вечно:

Все неуклонно стремится к уничтоженью.

 

Лишь пилигрим, геометр ускользающей дали,

Рано постигший, что мир сей подлунный – дорога,

Не успевает предаться вселенской печали,

Не призывает к ответу незримого Бога.

 

 

 

 

 

 

Из Роберта Фроста

 

 

Я удалился в лес, где угасала

Неспешно песнь моя, поглощена листвой.

И в этом сне был явлен образ твой:

Ты долго озиралась, размышляла

У кромки леса, но желанье усмиряла

Войти в него; качая головой,

«Нет, пусть исправит сам проступок свой», –

Казалось, ты неслышно повторяла.

 

Я был поблизости, поверх ветвей глядел

И видел все, но сам остался незамечен.

И боль сладчайшую тогда я претерпел,

Таясь и избегая нашей встречи.

А твой приход лишь доказал еще раз мне:

Решиться трудно, устоять – вдвойне!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Еще один, павший бесславно,
Маленький хрупкий датчанин…
Подло противником ранен
В беззащитное сердце.
Испуганными друзьями
Оставлен на поле брани.
Как сломанная игрушка,
Призрак забытого детства.
Оплакивает, умирая,
Проигранное королевство.

Плывет он в ладье Харона.
Все ближе сумрачный берег.
Принц датский выходит навстречу,
В руках его светится череп.

А рядом тщедушный философ,
Тревожный и чуткий, как птаха,
В помятой сорочке из ситца
(Почил задолго до краха).

А рядом – сюртук мешковатый:

Сказочник бледный, носатый,

Он женщин и здесь сторонится,

Став зыбким облаком праха.
Глядя в их темные лица,
Мертвый солдат восклицает:
«Не будь я смертельно ранен,
Не сдал бы врагу Копенгаген»

Не быть – вот выбор солдата.
Шагнуть отчаянно в пламень,
Как в рассказанной кем-то когда-то
Сказке, памятной с детства.

Как оловянный солдатик,
Проигравший свое королевство.

 

 

 

 

 

Puer Aeternis[2]

 

 

Смех, вымысел, воздушный поцелуй,

Снег, шелест, шепот, ласка, вдохновенье,

Миг счастья, птичий пух, журчанье струй,

Стихотворенье, лепесток, вздох облегченья –

 

С чем мне еще себя сравнить? Я невесом

Как междометье, плоть моя нежнее плоти

Июльской радуги; вот, бабочкой влеком,

Я закружился, опьянел, уснул в полете.

 

Я легкая пыльца тех дивных снов,

Что видятся на даче спящим детям.

Для ангелов желанный я улов –

Как рыбаки забрасывают сети,

 

Меня мечтая отловить, но я хитер!

Никто, как я, по свету не скитался.

Не раз посеян мною был раздор.

Я Экхарту в видении являлся

 

Нагой, залитый солнцем. Томас Манн

Послал меня к бедняге Ашенбаху,

И я сгубил его; весельем диким пьян

Внушил влеченье к сладостному краху

 

Уайльду. Я – беспечность. Я успех,

Кружащий головы, капризный случай.

Я – дух ребячества, бесхитростных потех,

Мой друг – беспутство, враг – благополучье.

 

И только запах ветхого тряпья,

Тлетворный дух дряхлеющего тела

Меня способен отпугнуть. Бесстрашен я,

Нет безрассудству моему предела.

 

Но вот с Небес Господь меня зовет:

«Мой мальчик!» Я на зов спешу, смиренный,

И в Мировой Тоске меня Он ждет –

Лишь я могу развеселить Творца Вселенной!

 

 

 

 

 

 

 

«Ай! Ого-го!» Темно-синий бархатный купол

Раздувшейся юбки сделался вдруг парашютом.

«Я, наверно, похожа сейчас на одну из кукол

Marry N… До чего удивительное паденье!

Наш Додо – вот чудак! – всегда как-то странно шутит…

Что это там? Ой, гляди! Это ж банка с вареньем!

Вниз полетела… так же неспешно и плавно.

Разобьется? Лишь бы не шлепнуться на осколки…»

 

«Как долго лечу!

Кружусь, словно перышко…» Колокол юбки.

Задравшись, подол, как волна морская, коснулся

Мягких вишневых губ.

Всколыхнулось смущенье:

«Те, кто там, внизу, могут видеть мои панталоны…»

 

«Ну и нора! Дна не видно. Насквозь всю землю

Вот-вот пролечу и вылечу с той стороны,

Где вниз головою разгуливают антиподы,

Где маленький Принц беседует с мудрым Лисенком…»

Там, на южном полюсе, гнездышко свил Искуситель.

 

Каждый 3-й мой сон – ее медленное паденье,

Как круженье крылатых семян на ветру осеннем…

И пока она тихо парит, я лишен вдохновенья

И не должен придумывать новые метаморфозы.

И пока она тихо парит, я признаюсь, читатель:

Не нужна мне Небес благодать, ни единою долькой

Существа не стремлюсь я к Нирване,

но стать бы однажды

Улыбкой лукавой невидимого котяры,

Чеширского котика хитрой улыбкой – и только…

 

 

 

 

 

 

 

Хоть мы с тобой не виделись давно,

С тех пор, как стал ты невидимкой,

Храню я образ твой, как редкое вино,

И дорожу им, как старинной скрипкой.

 

Известно мне, что ты уже не тот

Натурщик, раздевавшийся за деньги, –

Невидимая кровь в тебе течет,

Но всё ж немеют шея и коленки.

 

Хоть я стремился миг запечатлеть –

Прекрасный, безобразный – не суть важно –

Я понимал, что ты не сможешь умереть,

Исчезнуть – это да, печально, но не страшно.

                                                                    

О, да, ты был давно готов к тому,

Чтоб перейти в «Великое Быть Может»,

Перебежать, перемешать со светом тьму,

Забыв тот срок, что уж тобою прожит.

 

Избавиться от плоти трудно, хоть

Ее ты перемелешь в мясорубке,

Под пресс или в духовку сунешь. Плоть

Изменит качество, а вот исчезнуть – дудки.

 

Пусть я не знаю, как ты будешь жить –

Я за тебя спокоен, но не больше,

Чем за себя. Мою судьбу сложить

С твоею невозможно, нет. И всё же...

 

И всё же я не знаю, почему

Таким как ты прижиться в мире трудно,

Проснувшись, в тело возвращаться, как в тюрьму,

И чувствовать свою вину подспудно.

 

Представить эту боль – не без труда,

Задним числом, не очень понимая,

Как это удалось тебе тогда,

Как смог ты это сделать, исчезая...

 

Тебя утратить – означает заболеть,

Пленившись тем, что больше не увидишь.

Тебя приняв за собственную смерть,

Однажды исцеляешься и гибнешь.

 

Хоть мы уже не встретимся – пиши,

Невидимых чернил секрет я знаю,

А чтоб писать достаточно души,

И может быть, уже ты пишешь где-то с краю.