Поэзия

 

 

 

 

 

 

Крупнейший представитель англо-американского модернизма, лауреат Нобелевской премии по литературе (1948) Томас Стренз Элиот (26 сентября 1888 – 4 января 1965) прославился, преимущественно, как мастер крупных поэтических и драматургических форм. Его путь в искусстве измеряется эпохальными поэмами («Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока», 1915; «Бесплодная земля», 1922; «Полые люди», 1925; «Пепельная среда», 1930; «Четыре квартета», 1943) и пьесами («Убийство в соборе», 1935 и др.), в значительной мере определившими развитие англоязычной литературы в XX в.

Вошедшие в эту подборку «малые стихотворения» – “Minor poems” –находятся на переферии творческого наследия Т.С. Элиота: по сравнению с вышеперечисленными шедеврами они реже попадают в антологии, как, впрочем, и в поле зрения читателей, литетратурных критиков, переводчиков. Относительно судьбы некоторых из них взыскательный автор колебался – стоит ли вообще сохранять, а тем более печатать? “Minor” в “Minor poems” можно перевести и как «второстепенные», «незначительные». Переводчик остановился на втором варианте, стремясь передать ироничное отношение автора к этим опусам и общее убеждение в их несущественности, необязательности для понимания элиотовского художественного мировоззрения. Тем не менее, помещенные здесь и, к счастью, сохраненные произведения могут многое сказать о своем авторе и поздних этапах его творчества. Эти эскизы и «упражнения для беглости пальцев» позволяют составить представление о том, как Элиот оттачивал в малой стихотворной форме характерные для его поэтики приёмы, на какие события был склонен откликаться и что считал достойным словесного выражения в крайней творческой аскезе последнего периода жизни, когда придерживался принципа: писать настолько мало, насколько можешь, и только по исключительным поводам.

В подборку вошли пейзажно-созерцательные наброски философского характера, ироничные зарисовки и стихи на злобу дня – все вместе они образуют три самостоятельные рубрики. Заключительные «Стихотворения по случаю» – редкие плоды той осенней поры жизни, когда, сосредоточившись на драматургии и литературной критике, Элиот в поэзии предпочитал слову – молчание. Знатоки музыки едва ли будут спорить с тем, что для понимания творчества Баха «Шутка» не менее важна и ценна, чем «Хорошо темперированный клавир», токкаты и фуги. Эта подборка призвана показать, как великое отражается в малом.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Детские голоса в самом сердце фруктового сада,

В пору между цветеньем и созреваньем плодов.

Румяные и златокудрые головы

Между верхушкой зелёной и корневищем.

Чёрного крыла, бурого крыла паренье на исходе

Двадцать лет проходит, и весна на исходе

Нынешний день в горести, завтрашний – в горести.

Укрой меня, скрой, свет-в-листве.

Златокудрая голова, чёрное крыло

Воспари и накрой

Кружись, пой,

Ввысь взметнись над яблоневой листвой.

 

 

 

 

 

Красная река, красная река,

Вяло течёт, влечёт, печёт тишина.

Не воля – покой движет рекой,

Покой. Просочится ли зной

Сквозь песнь пересмешника, что в тиши лесной

Звучит одиноко? Затихшие холмы

Ждут. Врата ждут. Пурпурные деревья,

Белые деревья ждут, ждут,

Замедление, запустение. Жизнь, жизнь

Замирает навечно. Меняется вечно.

Свинцовые думы приходят со мной

И уходят со мной:

Красная река, река, река.

 

 

 

 

 

 

Не надломи нечаянно ветвь, надеясь

Увидеть в чаще

Белого оленя на том берегу светлого водоёма.

То мерцанье вдали не дли, не буди в истоме

Древние чары. Дай им уснуть.

«Окунуться, неглубоко нырнуть, но не потонуть»

Горе глаза возведи

Туда, где взмывают и обрываются все пути

Только там и стремись обрести –

Там где встреча зелёного воздуха, света и серого дыма –

Для отшельника скит и молитву для пилигрима.

 

 

 

 

 

 

 

Здесь ворон изголодался, здесь кроткий олень

Взращён для двустволки. Меж тихой зарослью вереска

И тихими небесами простор невелик

Для парения или прыжка.

Реальность крошится, и в воздухе истонченном

Хлад луны или жар. Дорога вьётся, петляет

В безразличии древней войны,

В бессилии дрогнувшей стали,

В шуме бессвязной лжи, погружаясь

В безмолвие. Память крепка,

Но не в этих костях. С треском осыпалась гордость,

Гордости тень удлиняется в длительных переходах,

Не совпадая с костным каркасом и очертаньями плоти.

 

 

 

 

 

 

О скорей-скорей-скорей, скорее слушай: певчий воробей,

Рыжий воробей, болотный воробей, вечерний воробей

Запевает, когда смеркается или светает. Продли

В полдень соло щегла, не вспугни, внемли

Певчей птахе, что в зарослях скрылась. Приветом ответь

На пронзительный свист перепёлки, спешно покинувшей ветвь,

Чуждый звук уловив. По следу иди

В чащу, где дрозд выводит дробь. Проследи

Летящей стрелою пурпурной ласточки пируэт. Приметь

Затаившуюся летучую мышь. Всё услада для глаз. Свет, свет, свет.

Но землёй этой впредь не стремись завладеть,

Уступи её хотя бы на треть истинной хозяйке – чайке,

Спор завершив.

 

 

 

 

 

 

 

Певчие воздушных сфер

Бредут по газонам зелёным сквозь Рассел-Сквер.

Под прохладною сенью тягостно бденье

Отупевшему мозгу, поглощённому дребеденью,

И в хищных страстях истомился Косматый Зверь.

Сплошное мученье без облегченья.

О, когда, наконец, обделённых сердец стихнет гул?

И когда же отдохновенье подарит продавленный стул?

Почему всё длинней томление летних дней?

Когда Время прочь потечёт вдоль тенистых аллей?

 

 

 

 

 

 

Древо, в буром поле росшее,

Трепетало, кривое и иссохшее,

Под чёрным небом, а из туч зелёных

Нёсся рокот стихий разъярённых,

Рёв и треск без конца, стон и грохот.

А маленький пёс пребывал в тепле и покое,

В одеяло пуховое зарывшись с головою,

Покуда в растрескавшемся и буром поле,

Судорогой перекошено, трепетало древо сухое.

Всё пёстрое воинство кошек и собак,

Всё шустрое воинство кошек и собак,

Обратится, минуя могильщика, в прах.

Здесь, маленький пёс, Я немею

И, лапы подняв, цепенею,

Сном, что тянется без конца, забываюсь.

 

 

 

 

 

 

Тонкий луч трепещет на глади пруда меж зыбей.

Пробуждается утро, и света дрожь всё сильней.

Рассвет неуклонно скользит по газону.

Здесь не встретишь тритона и смертоносных змей.

Только утка да селезень вялый при ней.

Я видел, как утренний свет все газоны залил,

Я вино отведал и хлеба вкусил,

Так пусть и пернатые нынче получат скорей

Всё что им причитается; им на земле суждено

Пощипывать хлеб и пальцы мои заодно,

Что куда безобидней, чем труд могильных червей.

Ведь мне, да и вам хорошо известно давно:

Однажды изучит настырный червяк всё равно

То, в чём наше самодовольство заключено.

 

 

 

 

 

 

Одно удовольствие встретить мистера Ходжсона!

(Каждому ближе узнать его хочется)

С его превосходным музыкальным слухом

И Баскервилльским псом длинноухим,

Что всегда по первой команде готов

Разорвать вас на множество мелких клочков,

Так и жаждет на встречного броситься.

Одно удовольствие встретить мистера Ходжсона!

Того самого, официанток очаровавшего

(К нему чуть ли не каждая благоволит!)

Так упоительно смаковавшего

С крыжовенным джемом бисквит.

Одно удовольствие встретить мистера Ходжсона!

(Каждому ближе узнать его хочется)

У него без одной тысяча канареек,

Стаи певчих птиц и прелестные феи

Вкруг его головы с ликованием носятся.

Одно удовольствие встретить мистера Ходжсона!

(Каждому ближе узнать его хочется)

 

 

 

 

 

 

Мало радости встретить мистера Элиота!

Есть в манерах его клерикальное что-то

В его нахмуренных грозно бровях,

В его поджатых бесцветных губах,

В его фразах, что также бесцветны –

«Но…», «А если…», «Как знать», «Что конкретно?» –

Здесь длинноты сменяют пустоты.

Мало радости встретить мистера Элиота!

При нём шавка, виляющая обрубком хвоста,

На нём шубка из меха линяющего кота

И шляпа, достойная идиота,

То брюзжит, то лицо искажает зевота:

Мало радости встретить мистера Элиота!

(Молчит ли, ворчит иль поносит кого-то).

 

 

 

 

 

 

 

Тигр в логове своём тигрином,

Чей хвост как хлыст и страшен рык,

Свиреп не более, чем Я,

Когда почую дух врага,

Что стонет, кровью исстекая,

Иль в дружеской петле висит.

Тогда я скалю мудрый клык

И, высынув язык, шипя,

Такую ненависть являю,

Что посильней, чем страсть юнца,

И горше, чем для старца юность.

Иль, отразясь в глазах моих,

Узрит тупица свою тупость,

И сладок мне злорадства миг!

 

 

 

 

[«На оборону островов» едва ли может претендовать на то, чтобы быть стихотворением, но дата написания – непосредственно после эвакуации из Дюнкерка – и повод оказались для меня столь значимыми, что это вызвало во мне желание сохранить данный текст. МакНайт Кауффер работал тогда в Министерстве Информации. По его просьбе я написал эти строки в качестве сопроводительного текста к проходившей в Нью Йорке экспозиции фотографий, посвященных военным достижениям Великобритании. Впоследствии они были опубликованы в книге «Британия в войне» (Britain at War, the Museum of Modern Art, New York, 1941). Ныне я посвящаю их памяти Эдварда МакНайт Кауффера.][1]

 

 

Пусть эти камни памяти – орудия и свидетельства терпеливого сотворения музыки, многих столетий возделывания английской

земли и поэзии

 

воссоединятся с воспоминаньями о нынешней

оброне островов

 

и с воспоминаньями о тех, кто нёс службу на серых судах –

военных, торговых, рыболовных – вымащивал в свой черёд многовековую мостовую британских костей на дне моря,

 

и о тех, кто, согласно новейшим правилам игры человека со смертью,

сражался с силами мрака в воздухе и в огне,

 

и о тех, кто дорогами, проторенными предками, пришёл

во Фландрию и Францию, тех, несокрушённых в дни крушения,

невозмутимых в дни триумфа, изменивших традициям предков

разве что в вооружении,

 

и о тех, вновь и вновь, для кого тропы славы – переулки

и улицы Британии:

 

чтобы сказать минувшим и грядущим поколениям

одной с нами крови и одного языка, что мы вышли

на наши позиции, согласно приказу.

 

1940

 

 

 

 

Написана по просьбе мисс Сторм Джемсон и включена в сборник «Лондон взывающий» (London Calling, Harper Brothers, New York, 1942)[2]

 

 

Не выражение коллективных эмоций и настроений,

Несовершенно отражённых в периодических сводках.

Где та точка, в которой сугубо индивидуальное

Прорывается взрывом

 

На стезе деяний, скорее сопоставимых

С сотворением Вселенной, порождением символа,

Вне привычных нам впечатлений? Эта встреча,

Свидетелями которой мы стали,

 

Есть столкновение сил, неконтролируемых в эксперименте, –

Сил Природы и Духа. По большей части, индивидуальный

Опыт слишком велик или слишком мал. Наши эмоции

Как правило, случайны

 

В стараньях связать день и ночь воедино.

Вполне вероятно, что стихотворение случится написать

И очень молодому человеку: но стихи не есть поэзия,

Такова жизнь.

 

Война не есть жизнь. Это ситуация,

Которую невозможно не принять, не проигнорировать.

Здесь имеешь дело с засадами, уловками, стратагемами,

Отступая или попадая в окружение.

 

Стойкость не есть замена неустойчивости,

Впрочем, как и наоборот. Но отвлечённая концепция

Личного опыта в предельной его интенсивности,

Опыта, что становится универсальным и нами зовётся «поэзией»,

Может в стихе найти воплощение.

 

1941

 

 

 

 

 

 

Индусам, почившим в Африке было написано по просьбе мисс Корнелии Сараби для «Книги Королевы Марии для Индии» (Qween Mary’s Book for India, Harrap&Co.Ltd., 1943). Ныне я посвящаю его Бонами Добри, ибо оно ему нравится, и он убедил меня сохранить его.[3]

 

 

Предназначение каждого – в его собственном селении,

В его домашнем очаге и в кулинарных ухищрениях жены,

И в том, чтобы в закатный час сидеть у собственной двери,

Присматривая за своими внуками и внуками соседей,

Что вместе возятся в пыли.

 

В шрамах, но в безопасности,

располагает он множеством воспоминаний,

Которые возвращаются в час беседы

(час тёплый или прохладный, в зависимости от климата),

Он вспоминает о чужаках, что сражались на чужбине,

Чуждые друг другу.

 

Предназначение человека не есть его судьба.

Любая страна становится домом для одного

И изгнанием для другого. Где некто гибнет с отвагой,

Един со своей судьбой, там его земля.

И да будет похожа она на его селение.

 

То ни ваша земля, ни наша: но в селении в Мидлэнде

И в другом, в Пятиречии, возможно, похожи кладбища.

Пусть же те, кто домой возвращаются,

вам рассказывают одну и ту же историю:

О деяниях ради общей цели, деяниях,

Ничуть не менее плодотворных, оттого, что ни вы, ни мы

Не знаем до исхода наших дней,

Каков же плод этих деяний.

 

 

 

 

 

 

Уолтеру де ла Мару было написано для включения в Приношение Уолтеру де ла Мару (Tribute to Walter de la Mare, Faber&Faber Ltd., 1948), книгу, подаренную ему к его семидесятипятилетию.[4]

 

 

Когда, исследовав ручей, находят дети

Безлюдный остров с бухтою песчаной

(Весьма опасный, хоть и неприметный,

 

А там бизоны, носороги, игуаны,

И в рощах манго, в сумеречном свете

Карабкаются ловко по лианам

 

Лемуры хмурые, и ими охраняем

Клад позабытый и ненужный обезьянам),

О подвигах рассказ звучит за чаем

 

При свете ламп – за шторами раскаты, –

И дети требуют стихов. Но в чьих читаем:

Ещё не время спать?…

Когда примяты

Цветы незримою стопой, и всюду духи,

И в сумерках нежнее ароматы,

Тоска и дивные тревожат звуки;

 

Когда знакомая нам сцена стала странной,

И всё привычное переменилось вдруг, и

Два мира встретились, пересеклись нежданно;

 

Когда коты свихнулись в лунном танце,

Вприсядку псы, сов, упырей осанна,

И девы старые на шабаш ведьм слетятся;

 

Когда полночный путник дом приметит,

Хозяев кличет, тщится достучаться,

Но дом заброшен, призрак, разве что, ответит;

 

Кем, как такой узор воссоздан разом?

На шёпот чьих-то заклинаний, может статься,

Спешат фантомы, будоража разум?

 

Ты с помощью обманчивых каденций

Облагородил ритм, привычный массам,

Достиг ты лёгкости в искусстве и блаженства

 

Над пряжей хрупкой, тонкой несказанно:

Над тайной звука в омуте безгласном.

 

 

 

 

 

 

 

Той, кому Я обязан порывистым наслаждением,

Что чувства мои оживляет в миг нашего пробуждения,

А в ночную пору – размеренным ритмом нашего отдохновения,

Дыхания в унисон

 

Двух возлюбленных, чьи тела ароматы друг друга впитали,

Тех, чьи мысли настолько схожи, что нет необходимости в речи,

Тех, чей шёпот невнятен для других, но полон созвучий.

 

Сварливый зимний ветер не застудит,

Угрюмое тропическое солнце не засушит

Розы в розовом саду, что наши и только наши.

 

Но это посвящение прочтут другие:

Сокровенные слова обращены к тебе публично.