Поэзия

 

 

Компания девочек и мальчиков, поющих

Песенки, сидя под крылом самолета.

Заглушая их шумом мотора ревущего,

Гонит ветер железная птица. Пилота

 

Покамест не видно, но через мгновенье

Дуга светящаяся пронзит голубой небосвод,

Повеет восторгом из детских ртов. Удивленье

В их застывших гримасах… А вот и пилот!

                       

Кожаная куртка, шлем, очки… Смерть,

Нашедшая над океаном избранника своего,

Вернула его в цитадель, где детям мешает он петь.

 

Но снова роза вырастает в памяти у него

На взлетной полосе, не давая ему взлететь…

Он взлетает и лишает себя всего.

 

 

 

 

 

 

 

Старый Эдвард уединился в глухом селении,

Наконец, обретя долгожданный покой домоседа.

С упоением он созерцал свое медленное старение,

Перечитывая Пер Гюнта, Фауста, Старшую Эдду.

 

В кресле-качалке монотонно раскачивался,

В беспросветную вьюгу взором вперясь,

И на лбу его морщинистом выпячивался,

Злобно сощуриваясь, Третий Глаз.

 

И увидел он им: за окном приземлившийся,

Аэростат средь заснеженных нив

Серебрился, и в сердце, едва пробудившемся,

Заиграл и умолк далекий мотив…

 

Тот мотив, который когда-то напрасно

Уловить чутким ухом пытался Григ,

Тот мотив, от которого все стало красным

И который сперва был воспринят как крик.

 

Неуловимый – призрачный – страшный,

От которого горечь и сухость во рту.

Тот мотив, позабытый – далекий – вчерашний,

Оборвавшийся, канувший в пустоту

 

Тот мотив.

 

 

                            Эдвард Мунк. Автопортрет в возрасте 77 лет.

 

 

 

 

 

***

 

Леонардо да Винчи, откушав мадеры в кафе «Ротонда»,

Возвращался в свою мастерскую, к улыбке Джоконды.

Приводил в движенье различные механизмы,

Беседуя с учениками, разбрасывал афоризмы...

 

Взбирался на крышу, где стоял летательный аппарат

                      с привязанным и дрожавшим от страха пилотом,

И кричал: «Васильч, твою мать!

                     Давай, запускай эту хреновину!»

А когда злополучный «Летун» бесславно рухнул в болото,

Бормотал себе в бороду:

                   «Предупреждал, что рискованно...».

 

 

 

 

 

Бормотанье… Конфуция томик в кармане,

Такой же растрепанный, как и его хозяин –

Сумасшедший, преступник, скрывавшийся под личиной

Модерниста-эстета, критика и поэта,

Потерявший свою Америку в Венецианском тумане

И за это

Понесший жестокое наказанье;

Всю жизнь наслаждавшийся мертвечиной,

Музейной ветошью, повторявший, как заклинанье

Имена былого (Вийон, Гвидо, Чино),

Он сравнивал лица в метро с цветами на ветке

И свою страну проклинал в добровольном изгнанье.

Что ж, она достойно ответила блудному сыну:

«Деревенский умник», так раздражавший Гертруду Стайн,

Парализованный ужасом, шепчет: «О, майн

Гот!», словно хищник заперт в Пизанской клетке.

 

Чье сердце не дрогнет при виде этой картины?

То не сердце – булыжник, комок бесчувственной глины,

Окаменевшей, не тронутой теплой рукой, пролежавшей века

В мерзлой почве.

Видеть сие и стыдно, и больно.

Победители! Вы, которых не судят! Довольно!

Оставьте в покое несчастного старика.

 

 

     Эзра Лумис Паунд, конец 1960-х.

 

 

 

 

 

 

Когда благополучная Америка, тупея в бесконечной кутерьме,

Дожевывала последние известия, сэндвичи и сплетни,

Отверженный, затравленный шестидесятилетний

Вильгельм Райх скончался в федеральной тюрьме.

 

Его жизнь была словно вспышка – какой-то мощный разряд!

Сам он называл это ритмической пульсацией Оргона.

Смерть есть тот же оргазм. Не оглядывайся назад,

Погрузись с головой, растворись в этом море свеченья и звона.

 

Из груди его вырвался сдавленный предсмертный крик или стон.

А быть может, и не было ни крика, ни стона.

Только выдох: Райх испустил дух. (Это тоже Оргон).

Тогда же уничтожены и созданные им аккумуляторы Оргона.

 

 

          Вильгельм Райх, середина 1950-х.

 

 

 

 

 

 

                    «Самый опасный из ныне живущих людей»,

большинство из которых пока не отягощено психоделическим опытом,

                    отправляется в трип, сажая ботинки на клей,

                                    дабы не вспугнуть серебристое облако топотом,

                                                и достаёт из микроволнушки «елей».

 

                   «Культурный провокатор» и «крёстный отец

                                  кибердвижения», «эйсид-гуру» и проповедник

                          включился, настроился, выпал и, наконец,

умер. 

        На кухне остался лишь грязный передник,

                 Который потом приобрёл на «Sothbey’s» Билл Гейтс.

 

Те, кто когда-то в Бродячее Шоу Лири забрёл,

чтобы ловить цветные пятна, мечущиеся по огромному экрану,

                         у врат зари до сих пор генерируют свой пароль.

Даже если закроешь глаза – этот мир не отпустит в Нирвану…

                    В Киберзоне Лири известен был, как «Король».

 

                     Бунгало в Беверли Хилз, окружная тюрьма.

                         А до того: Алабама, Окленд, Испанская лихорадка,

и откровение в Карнаваке, Мексика – можно сойти с ума,

           Господин Небесного Доверия весь, без остатка

                          трансмутирует, а вокруг него привычная кутерьма:

 

в 50 – побег из зоны, ушлые Везермэны, Алжир,

«Чёрные пантеры», Швейцария, аэропорт Кабула,

и снова закованный пассажир

                                                 попадает в ту же тюрьму, где его когда-то вспугнула

               ухнувшая сова ФБР. Экстаз, заменивший мир.

 

                Терпкий запах курений, сушёные анемоны и гребешки

в банках, зима в сердце, а на душе – осень.

Высокотехнологическое умирание под нервные смешки

в режиме on-line, лиловые всполохи сосен.

                            А на кухне – в ряд блестящие целлофановые мешки.

 

                 Диета из сигарет, вина, текилы, бисквитов марихуаны,

кокаина, веселящего газа в приватной интерзоне.

На книжном шкафу по привычке расселись вислоухие павианы –

               такая форма ушей была модной в прошлом сезоне.

               И ассистент Трюлав уносит пустые стаканы.

 

В этой жизни что-то не так, боюсь.

                           Полудиванный Будда экстрактом грибов священных

окропляет наш призрачный, но нерушимый союз –

мёртвого короля и младых вновь обращенных,

                    с которыми вскоре я в предсмертном экстазе забьюсь.

 

 

                             Шоу Тимоти Лири, июль 1992.

 

 

 

 

 

                           Soixante-neuf année érotique

                           Soixante-neuf année érotique

 

                                            Serge Gainsbourg¹

 

 

Имазин и его визави Низами

Независимо друг от друга купили билет на паром

У иллюминатора с шести до восьми

Просидели они вдвоём

 

Один из них в прошлом паромщик –

Не имеет значения – разжалованный мореход

Другой без труда мог подделывать почерк

Шёл девяносто шестой

 

Девяносто шестой

Невротический год

 

Имазин и его визави Низами

Вспоминали Париж их юности, спорили о былом

Оставшемся позади, веришь ли, mon ami

Поболтать им было о чём

Дразнящие образы, слепки былого

Кровь будоражили, с сердцем играл Эрот

Как будто бы за скважиной замочной снова

Далёкий шестьдесят девятый год

 

Нет – девяносто шестой

Невротический год

 

«Мне ночь невмочь, – признался один, –

Я этим пасмурным летом жаждал любви пьянящей»

Другой же, доживший до благородных седин

Всю жизнь гонявшийся за удачей

Мечтал об усладе среди баррикад

Сетовал на неудачи по этой части

а за кормой

Шершавым языком слизывал медовый закат

Всё тот же девяносто шестой

 

Девяносто шестой

Невротический год

 

_______________________________

¹  - Шестьдесят девятый эротический год (франц.). Серж Генсбур.

 

 

 

 

 

Неизвестно имя адвоката,

Выступавшего в защиту Герострата.

По преданью был он неофитом,

Исповедовал ученье Гераклита

И не так, как мы толкуем ныне,

Трактовал сожжение святыни.

           

«Подсудимый свято уверовал, что Огонь есть Единый Бог,

Вечный Первоисток всех живых и изменчивых форм.

Следуя вере своей, поступить он иначе не мог

И просто привел Бога истинного в его пустовавший Дом.

Актом подлинной веры был сей ужасный поджог,

А все безрассудство содеянного очевидно стало потом.

Благороден и чист его помысел, но нелеп и печален итог».

 

В зале поднялся шум всеобщего негодования,

И судья три раза стукнул своим пресловутым молоточком.

 

Когда же Герострату предоставлено было последнее слово,

Он воскликнул:

«Что красота рукотворная, погребенная в этих руинах,

Если Сам Господь, оставив лишь тлеющие угли

давно угасшим сердцам,

Изволил нас покинуть?!»

 

 

 

Вместо послесловия

 

Герострат был вовсе не преступником, как полагают многие, но послед¬ним верным учению апологетом Великого Гераклита Тёмного. И знаменитый поджёг храма Артемиды Эфесской был отнюдь не святотатством, но стремлением превратить древнее святилище в место последнего пристанища умирающего Бога – Огнелогоса.

Герострат рассуждал так: храм сей – есть дом воздуха, цар-ство пневмы; в этом священном месте, соответственно, почитается лишь одна из первостихий, причём не главная и не основополагающая. Огонь же – вот подлинный Бог и исток всего сущего. Поэтому поджечь храм – значит вернуть его в полное распоряжение подлинному Богу, впустить Бога в его дом, и осуществить священнодействие согласно единственно верному канону. Глядя на тлеющие угли сожжённого храма, потрясённый Герострат воскликнул: «Бог умер!», но лицо его, охваченное, точно пламенем, ужасом прозрения, ни у кого не вызвало сочувствия…

 

 

 

 

 

Не оракулом в Храме известном Дельфийском,

Не хранителем древностей и красоты эталонов,

Не музейным работником и не баловнем олимпийским –

Был простым почтальоном отличный мужик – Аполлоныч.

 

«Аполлоныч, здорово!» – ему говорили соседи.

«Аполлоныч – мужик, это да» – все друзья признавали.

А он ехал себе на стареньком велосипеде.

О своем божественном происхождении знал ли?

Едва ли.

 

 

А.А. Иванов. Голова улыбающегося Аполлона и голова Аполлона Бельведерского

(с гипса). 1831