Поэзия

 

 

 

***

 

Ранним утром тело пустившегося в бега венецианского стеклодува
с перерезанным горлом распластанное поперек кровати
в придорожной гостинице неподалеку от Амстердама
обнаружила горничная, запасным ключом открывшая номер,
поскольку на стук ее постоялец не отзывался.

«Отчего не сиделось ему, горемыке, на месте доходном?
Что искал он в нашей дыре? Неужели погибель?»
– могла бы спросить она, неизвестно к кому обращаясь,
если бы знала, сколь длинный путь был проделан
тем, кто ныне пошевелить не мог и мизинцем.

Предначертанным он тяготился и сам отказался от привилегий,
ремесла, достатка, почета, родины, рода
и бежать от судьбы попытался, что бесполезно,
а согласно законам Светлейшей республики, даже преступно.
И вот в конуре трехгрошовой, в безвестности, на чужбине,
Беспощадно родное его настигло и покарало
руками подосланного головореза, что вскрыл ему горло,
как ловец жемчуга – раковину морскую.

И теперь в мастерской его младшему брату Микеле,
сменившему беглеца на стекольном поприще славном,
в переливах муранского пурпура часто мерещится отсвет
не в жестоком бою, но впустую растраченной крови,
отстирать от которой голландские простыни велено прачке дородной,
что, конечно, сама не возьмётся за грязную эту работу,
а поручит ее бессловесной падчерице-вековухе.

 

 

***

 

У Собора Святого Петра чернокожий паломник
пережил нечто вроде внезапно нагрянувшего экстаза
и пустился в отчаянный пляс, повторяя темные заклинанья,
из которых мой слух Иисусово выхватил имя,
освободив его от пелены незнакомых мне звуков,
словно косточку, что в средоточье плода укрылась до срока.
Эту косточку сжал я в ладони, выбросив мякоть,
вкус которой горчил:
в ней чужой восторг был отравлен
моим внезапным и кратковременным страхом,
ведь экстаз чернокожего принят был мной за начало теракта.

«Джизус, Джизус!»

Даст ли побег это чёрное семя?

 

 

***

 

Голландия!

Совсем недавно твои реки сковывал толстый слой льда,

и люди, замотанные в чёрные шерстяные платки,

по льду скользили на тяжёлых кованых коньках

в смешанном свете ранних сумерек

и мало-помалу зажигающихся фонарей!

Из-за низеньких мостов, сгорбленных веками,

со стороны махровых от мачт и рей гаваней

неслись крестьянские песни,

чью нежность растворял зимний простор!

 

 

***

 

Сквозь желтизну осенних фризов

И снежный окаём ветвей,

Как барахлящий телевизор –

Окошко в этот мир теней, –

 

Уже дрожит картинка леса.

И, съежившись, блестит зрачок

У странствующего повесы,

Схватившегося за бочок.

 

Когда шумит, обалдевая

От блеклых красок февраля,

Холодная волна Дуная,

Касаясь грязного белья,

 

Замерзших рук дебелых прачек,

(свеж будет княжеский альков!),

Несясь вдоль хмурых и незрячих

Заиндевелых берегов,

 

В себе Плеяды отразив

И мириады снежных хлопьев,

И предвкушая вновь разлив

В еще незаселенных топях, –

 

Спешит, созвездье огибая,

Белея боком и кормой,

Кораблик. На волне играя,

Он возвращается домой.

 

А ветер, ударяя в парус,

Каймой морозной шелестя,

Вдаль гонит всё, что нам осталось

От нами прожитого дня:

 

От нами выжатого полдня,

От вечера, что был так мил,

Хотя чем именно, не помню,

От полночи, чей час пробил…

 

 

***

 

Говорят, один индийский святой достиг просветления,

Отчетливо представив мурмурацию сотен тысяч

новорожденных слонят, взмывших в небо

по команде Ганеши.

 

В один миг, охватив их, как узор, единым взглядом,

Он всех пересчитал, до последнего слоненка.

 

Вспоминая впоследствии об этом сакраментальном опыте,

Он становился белее бивня, ревел, точно слон,

И поражал очевидцев чудесами левитации.

 

 

***

 

Говорят, одной китайской бабочке как-то раз приснился сон,

будто она вовсе и не бабочка, т.е. насекомое и душа в одном тельце,

но захмелевший и уставший от жизни Чжуан-цзы, которому

всё не терпится умереть и улететь восвояси из нашего ненадёжного мира…

Размахивая руками-крыльями, Чжуан-цзы, как очумелый,

носится по рисовым полям, прыгает с крыш и холмов и, пролетев незначительное расстояние, падает на землю, вздымая огромные

клубы книжной пыли, а над ним проплывают разноцветные облака,

прекрасные и вечные, как изречения Лао-цзы.

 

 

***

 

И вот изрек Священномудрый,

Сидя на коммунальной кухне

И глядя за окно,

В небес темнеющих омуты:

 

Прежде чем искать

Рыжую кошку

В янтарной комнате,

Нужно найти саму комнату.

 

 

***

 

Миссис Даувэй, хладнокровно убившая своего респектабельного мужа,

После допроса вспоминала, как однажды в комнате сидела

Совсем еще девочкой среди множества разбросанных игрушек,

Сидела и сидела с пустой головой без мыслей досужих, без дела,

И вдруг представила, будто ее любимый зайчонок из плюша

Был еще недавно живым, но папочкой подстрелен на охоте,

И превратился из любимца в трофей, который таскают за уши.

То же муторное воспоминание посетило ее на эшафоте.

 

 

 

***

 

Марсель Дюшан укладывает в здоровенный дуршлаг

В шахматном порядке дюжину ежат,

Выкрашенных кто в красный, кто с белый цвет.

Марсель Дюшан ревет, как бешеный ишак,

На нас выплескивая пескарей ушат.

А Рроза Селяви поет куплет

 

Под аккомпанемент расстроенной пианолы

О загадочном карлике, что заказал на обед

В «Кабаре Вальтер» неспрягаемые глаголы,

С собой усадив за столик велосипед.

 

У Марселя Дюшана преемников нет,

Хотя перед ним в неоплатном долгу искусство.

Марсель Дюшан ничего не стремился запечатлеть,

Вот почему картин у него негусто,

Хотя не скажешь, что не на что посмотреть.

 

Марсель Дюшан прожил больше восьмидесяти лет,

На его фотографиях взгляд, как правило, грустный.

Всем известно, что он писсуар выставлял, как предмет,

Способный пробуждать эстетические чувства.

 

Но в душе Марсель Дюшан был, без сомнения, поэт.

 

Я не стремился создать его точный портрет.

 

 

***

 

Пещерный человек по имени У-у-а-йа

– так звучал его клич боевой, если быть точным –

боялся до икоты и озноба, в своем логове засыпая,

– и подобное с ним происходило каждой ночью, –

боялся, что, как только он уснет,

вход не закрыв даже хлипкой дверцей,

на него налетит хищных коршунов стая

и вмиг заклюет

и выклюет печень, глаза и сердце,

или быков разъяренное стадо затопчет

или тигр загрызет,

львы голодные в клочья

разорвут его тщедушное тельце

или какая другая

живность застигнет врасплох, не дай бог,

– впрочем, он и не знал, что на небе есть Бог, –

и от этого страха ему было некуда деться.

И вот однажды, желая

не то отбиться, не то согреться,

он взял не сангину и не пастельный мелок,

а не успевшую остыть головешку,

и ею нарисовал на стене пещеры, как смог,

пса на цепи, коня, запряженного в тележку,

корову на дойне, кур на насесте, свиньи пятачок,

рыбок в аквариуме и, конечно, кошку,

что свернулась у ног в пушистый клубок,

на мышей поохотившись понарошку.

С той поры его сон был глубок.