Поэзия

 

 

 

 

 

 

 

Солнечный ветер из потусторонних миров
– и об этом молчат почему-то доктрины оккультные –
Среди прочих бесценных, нежданных и щедрых даров
Приносит на Землю эти волшебные мультики.

И каждый из нас, кто с царем, без царя в голове,
На губах ощущает крупинки небесной манны.
Внеземные мультфильмы плывут по сгоревшей траве,
Незаметно смывая все земные изъяны.

Каждый мультик летуч, бесцветен, неосязаем.
И, забыв про вчерашние козни, подлости, плутни,
Мы солнечным мультикам лица свои подставляем,
Превращая в светлые праздники серые будни.

 

 

 

 

 

За окнами – визг
Я смотрю вниз
Желтый, как нарцисс
Мышонок
Он ниц
Один из
Лепестков-лиц
Склонил.

Среди птиц
Ромашек и крыс
Никто так не повис
– как аметист, как глист –
В моем зрачке.

На бис
Из темноты кулис…
Но мы не вознеслись
Ведь мы смотрели вниз.

 

 

 

 

 

Кольче, мельче в копях Ночи,

Друг сердечный в час урочный,

Светоч тихий, средоточье

Неги; в небе – мелочь звезд.

Ярче этих многоточий,

Целокупный, непорочный,

Снега чище, Агнца кротче,

Мягче, чем изнанка гнезд, –

 

Проносясь по глади мельком,

В глубину вливаясь млеком,

Бок прикрыв крылом, как веком

Несказанной белизны,

Как из вод восставший жемчуг,

Как наряд венчальный женщин

Или саван птиц умерших,

Не дождавшихся весны, –

 

Непрерывное скольженье,

Двух немых зеркал сближенье,

Отблеск – обыск отраженья

Этих чистых белых бездн,

Так рука поэта пишет,

Как он гладь воды колышет

Сам на этой глади вышит

Тонким кружевом словес,

 

Хрупкий иней оперенья,

Как строфа стихотворенья,

С упованьем упоенье

Слито в облике воды,

Что несет его, качаясь,

Морщась, зыбясь, измельчаясь,

В белом лебеде сливаясь

С мелом, с лепетом беды.

 

Кольче, мельче в копях Ночи

Свете тихий, средоточье

Чистой неги в час урочный,

В ореоле золотом;

Перемножив быль на небыль,

Видишь там, где раньше не был:

Сверху небо – снизу небо,

Он плывет и в том, и в том.

…

 

 

 

 

***

 

…к водной глади приник,

Принимая дрожащий отблеск,

Озаривший мальчишеский лик.

(Сохранился серебряный оттиск).

 

Глаз открыть он не мог,

Неразлучны были ресницы,

Ибо знал – Неведомый Бог

В нем, как в водах, решил отразиться.

 

И он вслух расточал

Золотые слова, точно зерна,

Возвратившись к началу начал,

Где и тьма была иллюзорна.

 

Он смеялся, как Бог,

И все шарил рукой под водою,

Не был мальчик мой одинок –

Волки тоже пришли к водопою.

                               

Над водою застыл, задремал.

Сон был вещий: увидел он Деву,

О которой и не мечтал,

И признал в ней свою Королеву.

 

Наконец, осмелел и открыл

Оба глаза, воспринявших грезу…

Бога взгляд его ослепил.

Так Бертран обрел свою Розу.

 

 

 

 

 

***

 

Церера черствая, о, матерь всходов,

Ты многих поглотила, но не тех,

Кто вознесен Господними руками

Премного выше дерзости орлов.

О Небо, источающее град

Наград за праведность, за послушанье,

Ты гладишь головы Церквям-кариатидам

Своею облачной ладонью. Так позволь

Свершиться этому, уважь мою гордыню:

Пусть тенью ласточки мой куртуазный почерк

Хоть раз скользнет по облакам твоим!

И фейерверк непраздничный, неяркий

Кузнечиков, росистых васильков

Да будет тихим искренним ответом.

Тень ястреба – мой почерк неразборчив –

И тот косарь, что бьет пшеницу в пах,

Пускай уснет, сложив свое оружье,

Твои лучи собрав в огромный сноп.

Здесь Каммингс – каменщик и сфинкс одновременно,

И я, Бо-Цзюй-и,

Смотрю, как убивают пшеницу,

И жаль мне цветов,

Что вянут и вязнут, как люди, в трясине тоски,

Когда комната тихо плывет мне навстречу

С широко открытою пастью окна.

 

 

 

 

 

Невесомость – дело привычки.

Душа, мятущаяся от случки к стычке
С вездесущими бесами, мелкими, как букашки
Или разводы чернил на промокашке
(Их не узнаешь не по одежке, не по застежке,
У них шоколадные рожки и сахарные ножки,
И все же они ухитряются как-то поставить подножку
Твоему трусливому Я),
Душа, избежавшая тела,
Бесприютно носится в воздухе, то и дело
Соударяясь с фосфенами и несмело
Прося об убежище, о пределе
Попеременно то дьявола, то Господа Бога,
Спокойно уснувшего в своей небесной берлоге.

 

 

 

 

 

 

Только шаг – и пространство, нахлынув,
задушит тебя, как ягненка.
Ты всего лишь чешуйка, пустяк, иголка в стогу, окурок,
Оторванная пуговица, мелочь, звенящая в кармане...

Земля содрогается. Всполохи. Молний удары.
Небо, намазавшись дегтем и известью, трескается –
Расходится с треском по швам,
Разражается градом.
Настигает,
Лягается,
Точно букашку невинную топчет.
Мгла, сгущаясь, ползет от линии горизонта.
Приближаясь к тебе, принимает обличье Дракона.
В этой мгле пропадешь, словно сдавленный крик
                          жертвы у хищника в пасти,
Словно тушканчик, что высунул голову из норы
                          и – тут же к ястребу в когти.

Все сокрушает безумный танец пространства,
Пляске Смерти подобный...

 

 

 

 

Из Роберта Фроста

 

В тот день из леса вышел Пан, неспешен и смирен.

Глаза его, волосы, кожа в сплетеньях бесчисленных вен

Были серы, как мох на обломках стен.

Взгляд его неподвижен был и тяжел.

Он стоял и смотрел на холмы и на дол.

 

Овеваемый ветром, со свирелью в руке

С высоты он взирал на поля вдалеке,

Даже не помышляя о крове, дымке.

Здесь копыт следы разбросал он один,

Этих мест пустынных немой господин.

 

В его сердце – покой, ведь никто не придет

В этот край, где он, скудно питаясь, живет.

Лишь однажды он видел Крестовый поход

Голодранцев, что всюду, как белки, шныряют,

Часто биты и сказок волшебных не знают.

 

Он отбросил свирель, не выучив Песнь

Обновленного Мира – к чему она здесь?

К плачу соек привык зачарованный лес,

К крикам ястреба, что рядом с Солнцем летает…

Уху зверя и этих звуков хватает.

 

Времена изменились: ныне свирель

Свою силу утратила – праздная трель

Глупой птицы звонче ее. Уже ль

Благозвучней бесцельное ветра метанье,

Можжевеловых веток, цветов колыханье?

 

Да, умолкла свирель. Дух язычества в ней

Уж не дышит, как прежде – на заре этих дней.

Пан на землю рухнул, смерти бледней,

Взывая к примятым желтофиолям:

«Играть?! Что играть?»

– разносилось над полем.

 

 

 

 

 

 

Стремясь избавиться от мыслей о былом,

Я погрузился в сны о небывалом…

Сокровищ мне наобещал хвастливый гном,

А тролль в горах меня приветствовал обвалом.

Я стал доверенным злосчастных нереид

И соглядатаем безумных игр сатиров.

В священный лес зовет меня друид.

Я приглашен на школьный бал вампиров.

В свой орден сильфы приняли меня,

И в тайный заговор амуры вовлекли.

И как объятья, распахнув врата огня,

Мне саламандры сердце подожгли…

 

В той бесконечной череде метаморфоз

Я то кентавром, то тритоном был.

Все перепуталось, переплелось…

Во власти сумрачных и старомодных грез

О людях я надолго позабыл.

 

 

 

 

 

 

В осеннем парке, который раньше

                                                        был дикой чащей,

Уже не встретишь сатиров шумных

                                                        и нимф манящих.

 

Здесь не отыщет своих питомцев былого греза –

Лишь повседневность царит повсюду да жизни проза.

 

Зима и лето, весна и осень – одно и то же.

И размышляя в тоске об этом, бредет прохожий.

 

Что здесь найдет он? Лишь отраженье

                                                        в фонтане, в луже.

Но милый образ листок опавший накроет тут же.

 

И только в полночь театр лунный откроет двери.

Но не дано нам проникнуть в тайну

                                                        ночных мистерий.

 

А на рассвете рыдает нимфа там, у фонтана,

Как героиня немого фильма под фортепьяно.

 

День наступает. Повсюду люди. И все иначе.

О снах и грезах, давно прошедших,

                                                        мы не заплачем…

 

 

 

 

 

Слоненок от стада отбился,

На Север побрел одиноко

И неведомо как очутился

В России, чужой и далекой.

 

Он блуждал по Сибирской равнине,

Безрадостной и угрюмой.

Было страшно ему на чужбине,

Тяготился он мрачною думой.

 

Утирая хоботом слезы,

В рощу забрел он в тревоге,

И над ним взметнулись березы,

Как слоних утонченные ноги.

 

Он по роще в тоске заметался,

Задевая в безумном круженье

Стволы бивнями, и упивался:

Сок березовый пил в упоенье.

 

Опьяненный березовым соком,

Он исчез, следа не оставив,

На снегу голубом и глубоком

Серебристою тенью растаяв.

 

 

 

 

 

Бездыханная птаха

Шлепнулась, точно слива,

Выпав из рук ребенка,

Крепко ее сжимавших.

 

Поздно ослабил он хватку –

Дух испустила бедняжка.

Так обернулась смертью

Тихая детская ласка.

 

Ей не нужны больше крылья,

Незачем ей оперенье.

В птичьем раю дано птице

От полетов отдохновенье.

 

Глядя на жалкое тельце,

Я попытался представить,

Что бы нас всех ожидало,

Если бы Бог был ребенком…

 

 

 

 

            

Мир от вражды, похоже, обезумел,

Ведь даже бабочки войною ныне бредят,

И луг, еще недавно милый взору,

Стал местом их ожесточенной схватки.

От мельтешенья сотен тысяч крыльев

От пестроты и суеты беззвучной

Кружится голова, в глазах темнеет…

 

Что ими движет? Жажда разрушенья?

Как оказались ярости подвластны

Носители вневременных узоров?

Каков исход? Мозаика из трупов

Бесчисленных? Иль в результате тренья

Взметнется пламя, и в огне исчезнет

Все это полчище? Быть может, это души,

Уставшие от перевоплощений,

В Единое стремятся возвратиться?

 

Что может значить это пестрое виденье?

 

 

 

 

 

 

Клевера Лист, как парашютист,

Напевающий в небе куплет.

Как трепетный след

У клевера лист,

Прильнувших сердечек триплет.

 

Клевера лист! Ах, клевера лист!

Ты – отблеск небесной улыбки.

Ты строен, плечист,

Словно кавалерист,

Чьё сердце не знало ошибки!

 

Клевера лист,

Нам с тобой Ференц Лист

Посвятил фортепьянный дуэт!

Ты хрупок и чист,

Закруглен и лучист,

Как возлюбленной нежный ответ!

 

Клевера лист! Ах, клевера лист!

Твой образ мучительно-зыбкий

Узрит посвящаемый в таинство мист,

Как отблеск небесной улыбки…

 

 

 

 

 

Одуванчик! Мой милый, нежный,

Белоснежный и безмятежный,

Почесал затылок листочком,

Склонившись над этой строчкой,

Посопел

И весь облетел.

И осталась от него – не смейтесь! – щупленькая попочка,

Два наперсточка и коньяка недопитая стопочка,

Белый воротничок да пушинок легкое облачко.

 

Увы! Он не понял, не оценил моих строк,

И за это был обезглавлен его стебелек!

Его маленький мозг, как у зародыша гладкий,

На котором не было ни борозды, ни складки –

Лопнул беззвучно, точно мыльный пузырь

Или возникший на месте ожога волдырь.

 

Ну, и что тут вздыхать?

Вместо вздохов – этот стишок.

Каждый лопнет однажды –

Бесславно или отважно,

По большому счету, неважно, –

Прожив отпущенный срок.