Проза

 

 

 

Известно ли вам, любезные мои читатели, что дельфины тоже объединяются в монашеские ордена? Да-да, совсем, как люди. Вот только дельфины не строят монастырей, и среди них не сыщешь скитников – одни только странствующие монахи. А те делятся на одиноких скитальцев и блаженных соискателей. Первые и вторые по-разному понимают свое духовное предназначение. Именно скитальцы, бороздя моря и океаны в одиночку, спасают тонущих, катают на спинах детей, пока этого не видят зазевавшиеся родители, утешают гулкой песней тоскующих на берегу матросских жен и вдов, являются добрыми вестниками морякам, сходящим с ума от безлюдности и необъятности водных просторов, голода и цинги, – словом, вступают в отношения с людьми и в том видят благо. Другое дело – блаженные соискатели. Эти всегда держатся крупными стаями у человеческих поселений, пляжей, портов и кораблей, однако не склонны сокращать расстояние, отделяющее их от нашего двуногого племени. Вы можете частенько видеть их в прибрежных водах, но всегда чуть поодаль; они сообща ищут повсюду благодать, вверяя себя воле ветра и волн.

Дельфин Кассиан принадлежал к обеим ветвям водного монашества. Лето и осень проводил он у северо-западного побережья Франции со стаей блаженных соискателей, плавая вдоль Côte d’Opale в водах Ла-Манша. Их орден назывался Братством Опалового Берега. Некоторых из них нетрудно узнать на киноэкране в фильме «Спасение из Дюнкерка», где эскорт дельфинов сопровождает корабли и паромы во время эвакуации британских, бельгийских и французских войск, блокированных немцами после позорного поражения в мае 1940. Зиму и весну Кассиан коротал в одиночестве, курсируя вдоль юго-восточных берегов все той же Франции и регулярно заплывая в марсельский порт. Марсель притягивал его больше всех других мест на Земле, ведь именно в Марселе, вернее, в древней Массилии был некогда рукоположен в пресвитеры и почитается поныне святым Иоанн Кассиан Римлянин, в честь коего дельфин Кассиан, как вы уже догадались, и получил свое монашеское имя.

Сказанного в качестве предуведомления вполне достаточно, чтобы перейти к основной части нашей истории и поведать вам, мои любезные читатели, о том, как дельфин Кассиан познакомился в марсельском порту с одним занятным старичком, носившим прозвище Поль Верлен и обитавшем на заброшенной яхте. Я, пожалуй, соглашусь с тем, что манера называть читателя «любезным» не красит современный текст, делая его вычурно-витиеватым, но она вполне согласуется с тем стилем общения, который характерен для дельфинов, в особенности, принявших монашество; вот почему Кассиан, впервые увидев Поля Верлена, обратился к нему: «Любезный незнакомец».

В этом пункте нашего повествования у читателя может возникнуть ряд закономерных вопросов.

Во-первых, как Кассиан мог вступить в диалог со стариком, почему-то выдававшим себя за давно умершего «проклятого» поэта? Ведь дельфины, насколько нам известно из цетологии, не владеют французским языком. Ответ прост: Поль Верлен, как настоящий стихотворец, под стать своему великому тезке и однофамильцу, знал дельфиний язык и понимал Кассиана с полуслова. Дело в том, что дельфины изъясняются теми звукосочетаниями, которые поэты умело улавливают в воздухе и отливают в причудливые или тоскливые стихи. Так вот, разговаривая со стариком, Кассиан издавал звуки, понятные только дельфинам и виршеплетам, и ничего не говорящие всем другим животным и двуногим. Это делало их диалог особенно проникновенным, доверительным. В продолжение этого основного вопроса сам собой возникает подвопрос: как Кассиан, который явно нигде не учился французскому, мог понимать сумбурную речь Верлена? Ответ вас, вероятно, удивит. Дельфины понимают без перевода подлинные стихи, на каком бы языке они ни были написаны, и интуитивно, – но лучше, чем далекие от поэзии обыватели, – улавливают смысл в том вздоре, который несут поэты в перерывах между приступами вдохновения. Словом, эти двое вполне сносно понимали друг друга, а что не понимали – додумывали.

Во-вторых, спросите вы, какое отношение старик, стоявший на палубе брошенной владельцем яхты Fountaine Pajot в марсельском порту и бормотавший смутные подобия стихов в тот самый момент, когда Кассиан окликнул его: «Любезный незнакомец»… – так вот, какое отношение этот самый старик имел к Полю Верлену? Отвечу Вам с необходимой обстоятельностью, ибо здесь нащупывается смысловой узел всей истории.

Бездомный старик получил прозвище Поль Верлен, так как верил, что в прошлой жизни был тем самым «проклятым поэтом», который опускался в низины морального разложения за компанию с Артюром Рембо, бил беременную жену, загонял в могилу несчастную мать и метался между разорявшими его проститутками. Вот почему, полагал этот второй Верлен, в новой жизни и новом воплощении ему выпало одиночество. Он понял это уже после шестидесяти, не создав семьи, не заведя детей, растеряв друзей. В эту горестную пору его, клошара, смогла приютить лишь приткнувшаяся к берегу скрипучая яхта, такая же одинокая, как он сам, и почему-то ненужная даже своему сумасбродному хозяину, когда-то истратившему на нее немалые средства. Осознав себя Верленом, пережившим реинкарнацию, одинокий бродяга стал писать стихи в стиле Верлена, но не решался публиковать их. Главным образом, покаянные стихи. Слабые ли, сильные – судить трудно; кто скажет, чего больше в покаянии: слабости или силы? Старик сам не смог бы ответить. Те немногие, кто знал нашего псевдо-Верлена, считали его попросту сумасшедшим. 

Иного мнения придерживался дельфин Кассиан, который, в это время года следуя кодексу одиноких скитальцев, сделал Поля Верлена своим подопечным. Ибо дельфинам, выбравшим как стезю одинокие скитания, надлежит приходить на помощь тем несчастным, кого однажды выбрало одиночество. И кандидатура Верлена представилась Кассиану более чем подходящей: все-таки есть существенная разница между человеком сумасшедшим, замкнувшемся в своем безумии, и несчастно одиноким. Хотя от одиночества, конечно, не мудрено сойти с ума. Едва Кассиан окликнул Верлена, как тот, изголодавшись по собеседнику, осыпал его множеством обрывочных фраз, еще не ставших стихотворными строками. Между стариком и дельфином затеплился разговор.

Впрочем, давайте лучше понаблюдаем за их общением, как будто оно происходит в настоящем времени у нас перед глазами.

Палуба яхты – каприз владельца, – точно шахматная доска расчерчена на черные и белые квадраты. Левой ногой старик стоит на белом квадрате, правой – на чёрном и любуется морем. Затем, пересекая палубу, ходит офицером, турой, ферзем… шах, шах… мат. Теперь он стоит обеими ногами на клеточке низвергнутого короля; над его головой  вершат круговой полёт чайки, планируют, нависают, бросаются вниз, атакуя просвечивающуюся в бирюзовой волне стайку рыбок и выхватывая из волны одну, другую, обречённую брошенным самой Природой жребием. Расхаживая по палубе на манер шахматных фигур, Поль Верлен сочиняет стихи и одновременно разыгрывает в воображении шахматную партию с королем поэтов Артюром Рембо. В их воображаемых поединках Рембо всегда проигрывает. На счету Верлена уже 189 побед, 4 ничьи (четырежды отказало вдохновение) и ни одного проигрыша. Каждая строка стихотворения – шахматный ход. Верлен не сдвинется с черного и белого квадратика, пока его бормочущие губы не набредут в полубреду на нужную строку. Когда же Рембо получит очередной мат и сдастся на милость Верлену, стихотворение будет окончено. Его финальная строка и есть мат.

Верлен, откупорив бутылку и попивая из горлышка какое-то зелье, затевает новую партию – № 190, – а Кассиан, оставаясь незамеченным, наблюдает за ним. Рембо уже в двух строках от мата, когда за спиной у Верлена раздается голос Кассиана:

– Любезный незнакомец, позвольте заговорить с вами, что я, собственно, уже и сделал без вашего разрешения.

– Глупо спрашивать разрешения заговорить, – желчно морщится в ответ Верлен. – Ведь для того, чтобы испросить разрешения, приходится заговаривать первым, еще не получив согласия собедника. Это полная нелепость, казус. Вы и сами поняли свою оплошность.

«Именно так, привередливо, и должен говорить двуногий мирянин с морским монахом, чтобы научить последнего терпимости», – заключает про себя Кассиан.

– Обойдемся без предисловий, молодой человек, – Верлен, взбодрившись, подхватывает беседу, сделав булькающий глоток. – У меня осталось не так много времени, чтобы тратить его на предисловия. Вы ведь, если не ошибаюсь, дельфин?

– Да, все верно, я дельфин-подвижник, – соглашается Кассиан.

– Морской монах-скиталец? – снова морщится Верлен. – Очередной постник по мою душу?

– А до меня уже были другие? – уточняет Кассиан.

– Нет, только ангелы, но их всех разогнал запах моего перегара. Бог послал их отнять у меня и вернуть Ему душу, с которой я слишком уж скверно обращаюсь. Но я, знаете ли, безбожно пью и всё какое-то дрянное пойло, ангелы не могут вынести такой жутчайший перегарище. Они либо разлетаются в разные стороны, либо шлепаются без чувств в воду за бортом яхты, и, придя в себя, опять же разлетаются восвояси. Мы договорились с Богом, – он послал ко мне в качестве переговорщика Черта, он так уже не первый раз поступает: сперва с Иовом, потом с Фаустом, теперь вот со мной, – так вот, мы с ним договорились, что я по его милости еще какое-то время попользуюсь человеческой душой, как самым совершенным инструментом стихосложения.

– Не стоит так шутить, – Кассиан, в свою очередь, поморщившись, – складки пробегают по его безупречно гладкой атласной коже, – пытается увещевать Верлена. – Такие шутки убивают вдохновение, как наркотики – волю, порок – чувственность, а политика – поэтику.

– По всему видно, ты недавно прибился к вашему монашескому племени. От тебя так и разит несвежей богословской ученостью, похлеще, чем от меня перегаром.

Кассиан держит паузу, игнорируя эту грубость.

– Я должен извиниться, – смущается Верлен. – Не за грубость моих слов и отвратительный запах моей одежды и плоти, – это придется принять каждому, кто решит заговорить со мной, – а за то…

И тут из его уст сыплются ошметки недописанного стихотворения, обрывки строк, забормотанные пропуски неподобранных пока слов. Он как будто отрыгивает их, за что, видимо, и попытался заранее извиниться…

 – Одна строка у меня тут хромает, поскольку она от черта. А остальные чертовски хороши, но нашептали мне их ангелы, пытаясь выудить из меня душу. Им это не удалось, зато я остался и при душе, и с чудесным уловом. Вот только одна беда: если эти восхитительные строки не складываются в законченное стихотворение, я начинаю блевать ими, часто к неудовольствию случайно подвернувшегося собеседника. Я могу выблевывать их целый день, а ночью, при свете луны все вдруг складывается, и на утро проклятый Рембо, мой мучитель и погубитель, признаёт очередную партию проигранной. Я не успокоюсь, пока не поставлю ему 1001-й мат. Вот тогда я сам, добровольно отдам свою душу первому же посланному ко мне ангелу и не буду пить три дня, и схожу в баню, чтобы не отпугнуть пернатого посланника своей вонью.

– Вы планируете написать 1000 и одно стихотворение?

– Да, именно столько. Ни больше, ни меньше. 189 из них уже готовы, и мелкий гадёныш признал, что они изумительны. Ты, монашек, бесцеремонно отвлек меня и помешал закончить 190-е.

– Вы, вероятно, вызываете дух Артюра Рембо с того света?

– Зачем он мне? Никак призраков! Я общаюсь с его реинкарнацией. И это, замечу, не какой-нибудь забулдыга, а кот, делящий со мной приют на этой чертовой яхте. Кис-кис-кис, – подзывает Верлен невидимого кота.

– Вам не стоит так много пить, – произносит Кассиан участливо.

– У тебя даже задницы нет, а ты пытаешься меня учить! – вновь срывается на грубость Верлен.

Кассиан пропускает и этот выпад без комментария.

– Ты думаешь, мне кто-нибудь нужен, кроме этого котяры, который пахнет даже хуже, чем я, потому что шляется по всем помойкам? Вовсе нет, братишка. Я очень даже рад, что у меня нет семьи. Будь у меня семья, жена отгоняла бы от меня, вонючки, наших гадких отпрысков, жалких выблюдков мещанского брака, а те не подпускали бы ко мне, похабнику, еще более гнусных внуков. Они бы всем скопом ненавидели меня и друг дружку, и мне пришлось бы их всех перестрелять. Так в прошлой жизни я пытался застрелить гадёныша Рембо, после чего в этой жизни он покорно, а иной раз даже с мурчанием, проигрывает мне партию за партией. Иначе я не дам ему тухлой трески, которой еще четыре ящика там, в трюме.

– Я думаю, – уверенно вступает Кассиан, – что за вашими неучтивыми словами, как за частоколом, прячется глубочайшая боль, признаться в которой невыносимо стыдно. Вы заглушаете ее зловонным пойлом, но как только ваш разум проясняется, она напоминает о себе, и вы хватаетесь за новую бутылку. Вы и в прошлой жизни не смогли разорвать этот круг.

Верлен корчится и сотрясается от рыдания, которое ему с трудом удается прервать, сделав новый глоток. Поперхнувшись, он выплевывает все, что обжигает его рот. Может показаться, что этот судорожный глоток был сделан, просто чтобы прополоскать и обдать горьким пламенем горло.

– Моя старуха умерла, едва мне стукнуло пятьдесят шесть. Ей было хорошо за восемьдесят, и пожила она, дай Бог каждому. Поначалу я внушил себе, что мать после смерти отправилась на луну, на вечное поселение. Я не сомневался, что она и там устроилась неплохо. Катается себе по лунным проспектам на извозчике, разводит лунные гладиолусы в оранжерее. Потом я пошел дальше и уверовал, что Луна и есть отныне моя истинная мать – она, круглощекая, усыновила меня. Усыновленный луной, я каждое полнолуние сижу на вот этой палубе совершенно голый и веду неспешные беседы с моей новой небесной мамашей. Она мне: «Когда ты уже бросишь пить, несносный засранец?», а я ей: «Разве ты перестанешь любить меня, если я не смогу бросить пить? Ты ведь покровительствуешь всем алкашам, полуночникам, сомнамбулам и проклятым поэтам. Все мы, паскуды, твои пасынки». Пару раз меня отправляли в участок полицейские за нарушение общественного порядка. Первый раз, когда меня взяли, я возмутился: «Почему великий Руссо мог позволить себе таскаться нагишом по собственному саду, ничуть не стесняясь соседских детишек и их мамаш, а мне нельзя погреть голую жопу на палубе яхты?» Второй раз я попытался спокойно объяснить жандарму: «Не взыщете, у меня весьма галантный костюм, но я забыл его у своей матери, там, на луне. Сейчас она прицелится и сбросит его мне на землю». От участка не спасло ни первое, ни второе. Марсельские полицейские напрочь лишены воображения и почему-то терпеть не могут луну – за ее упоминание мне досталось дубинкой.

– Эй, ты, пьяное чудовище! Слышишь, я к тебе обращаюсь! – Неожиданно с причала доносится хрипловатый мужской голос. Там, вдалеке небольшая группа из двух мужчин среднего возраста и трех женщин помоложе. – У меня нехорошие новости для тебя, старина. Хозяин шахматной яхты господин Моро не так давно покончил с собой. Его нашли повесившимся в гостиничном номере, здесь неподалеку. Единственный наследник – племянник Моро решил немедленно спустить с молотка все его имущество, включая и яхту. Больше того: начиная с яхты. Мне как раз поручено заняться этими делами, точнее, привести их в полный порядок. Мои друзья помогут мне разобраться во всей этой чертовщине. Первым делом мы собираемся очистить яхту от нежелательных элементов, а именно, от клошаров и котов, и привести ее в надлежащий вид для продажи. Только бардак в делах и затяжная депрессия владельца могут объяснить то обстоятельство, что ты нагло пьешь, блюешь и занимаешься эксгибиционизмом прямо на палубе “Sagesse”. Не понимаю, почему покойный господин Моро мирился с таким безобразием. Ты основательно загадил то, что никогда тебе не принадлежало. Пришло время подыскать себе новое пристанище. Так что поторопись. Через пару дней здесь и духу твоего быть не должно. Нам бы не хотелось прибегать к услугам полиции и выкуривать тебя отсюда.

Верлен усмехается и отвечает незнакомцам стихотворением, написанным еще в прошлой жизни. Он раскатисто скандирует строку за строкой, а Кассиан тоскливо ежится в сторонке.

 

 

– Мы очень надеемся, что даже в голове у такого недоумка, как ты, остались жалкие крохи благоразумия. Собирай барахло и выкатывайся отсюда. У тебя на это два дня.

Группа из двух мужчин и трех женщин удаляется. Верлен как-то неестественно смеется, хорохорится, пытается даже отбивать на черных и белых квадратах чечётку, но по всему видно, что он удручен.

– Проклятый Моро, – жалуется он Кассиану. – Не мог удавиться хотя бы на полгода позже! Я не успею написать 811 стихотворений за двое суток! Такое никому не по силам. А таскаться по задворкам и клоакам Марселя в поисках нового крысиного угла – такая перспектива мне, ей Богу, не улыбается. Вешаться тоже не в моих правилах. Лет двадцать назад я уже пытался сделать с собой такое, выбрав для этого в Лавке древностей самый стильный галстук с автографом Теофиля Готье (как оказалось, поддельным). Но сие развлечение не пришлось мне по вкусу. Не моя эстетика.

Верлен с досадой швыряет за борт опорожненную бутылку.

– Моро не терпел меня и не мирился со мной, как выразился этот напыщенный кретин. Моро с юности восхищался моими стихами и сам разрешил мне воспользоваться его яхтой. Ему льстила мысль, что десятки, нет, сотни поэтических шедевров будут созданы на принадлежащей ему посудине. И он не сомневался в том, что именно на этой палубе я дам последний бой и низвергну обратно в ад отвратительное исчадие ада – Артюра Рембо! Я пообещал очистить от него французскую поэзию, написав 1000 и одну антитезу его сатанинским бунтарским стихам. Я наложил на себя епитимью и стал писать исключительно покаянные стихи, чтобы одолеть врага силой моего покаяния и очиститься от скверны. А теперь, из-за подлого дезертирства Моро, мне придется покинуть эту полусгнившую шахматную доску, не завершив сражения окончательной тысяча первой победой. Вот ведь дерьмо!

В монашеском кодексе одиноких скитальцев сказано, что представитель братства, взявший под опеку несчастного, зазря погибающего человека, должен терпеливо дожидаться благоприятного момента для совершения благодеяния по отношению к своему подопечному. И вот Кассиан чувствует, что такой момент настал. Он вплотную подплывает к яхте и обращается к Верлену со всей возможной проникновенностью.

– Господин Верлен, я буду рад помочь вам в вашем бедствии. Как только вы будете готовы, вот моя спина: смело садитесь на меня верхом, и мы помчимся прочь от сумрачного Марселя, в котором больше не ценится ваш талант. Я знаю множество островов в океане, где вы сможете обрести тихое и безмятежное пристанище. Хотите, как Гоген, рванем на Таити? А можно и к Японским островам, там много буддийских монастырей, и медитация будет целебна для вашей истерзанной души. Не бойтесь морских волн и просторов: вам достаточно представить, что вы ребенок, или просто вспомнить, что вы были когда-то ребенком, и тогда даже девятый вал не сможет сбросить вас с моей спины, – мы пробуравим насквозь любую бурю.

– Как ты можешь предлагать мне такое?! Разве ты не понимаешь, что я никогда не брошу его одного в этой зловонной отстойной яме! – Верлен тычет пальцем в сторону невидимого кота. – В прошлой жизни его здесь сперва покалечили, оттяпав ногу в занюханном местном госпитале, а потом и вовсе отправили к праотцам бездарные эскулапы! Иными словами, бедняга умирал по частям. И меня порой посещает сомнение: а имею ли я дело с его главной частью, той самой, которая собственно и сочиняла стихи? Ведь нельзя исключать, что мой кот – реинкарнация ампутированной ноги Рембо, а не второе пришествие ниспровергателя и смутьяна, перевернувшего вверх дном нашу словесность. Нога преставилась раньше хозяина и перевоплотилась отдельно от него вот в этого ободранного кота, почему нет? Подтверждением такой версии может служить тот факт, что кот с легкостью, без боя проигрывает мне партию за партией. Действительно, ноге Рембо нечего мне противопоставить, она ведь никогда не сочиняла стихов, а вот он сам наверняка бы поборолся на славу и смог бы дать мне достойный отпор. Так что мои победы гроша ломаного не стоят. – Верлен сникает, и рука его машинально тянется в бутылке, которая уже отправилась на дно. – Но даже если этот кот – лишь бессловесная и бесславная отрезанная нога моего главного противника, я не смогу его бросить и скользить по изумрудным волнам или медитировать в далеких буддийских монастырях. Никто не дорог нам так, как взлелеянный нами же враг. Я, черт возьми, привязался к этому лукавому котяре, и не променяю его на твои посулы, хоть ты и славный малый. В этой жизни меня все еще удерживает борьба, так и не завершенная в прошлой. Я нуждаюсь в гениальном противнике или, хотя бы, в малой его части. Этот кот – мой последний, еще не потерянный талисман.

Кассиан испытывает особого рода ревность – о коварстве этого внезапно возникающего чувства монахов-скитальцев частенько предупреждают их духовные наставники. «Он предпочитает моему обществу несуществующего кота, которого придумал в своем кромешном одиночестве! Этот кот-невидимка доведет его до последней черты безумия. Мой долг – воспрепятствовать этому!» Дельфин ловит себя на желании схлестнуться в поединке со злокозненным котом и отбить у него заблудшую душу Верлена, вырвать ее из цепких когтей четвероногого черта. Понимая, что невольно поддался искушению неправедной борьбы, Кассиан покидает Верлена и двенадцать часов кряду носится по морским просторам, стремясь усмирить гордыню. Когда демон противоборства изгнан из атласного тела Кассиана, дельфин-подвижник возвращается к своему подопечному и с изумлением обнаруживает, что тот продолжает беседу с ним, как будто она все это время не прерывалась. Верлен сидит, опустив лиловые веки, в тяжелом опьянении и бормочет невнятицу, смысл которой Кассиан распознает по вялому шевелению его бледных пересохших губ.

– Ты, конечно, считаешь, что это я виноват в растлении дрянного мальчишки, написавшего лучшие французские стихи. Я споил малолетнего негодяя, приучил его к гашишу и содомии, а потом, обуреваемый чувством вины, терпел от него любые издевательства, так полагаешь ты. Но это не правда. Он прибыл в мой дом уже совершенно испорченный, одержимый пороком, фанатичный в своих извращениях, как иные фанатичны в вере. Я не знаю толком, кто первый сделал это с ним. Жорж Изамбар, его учитель? Может быть. Когда Рембо, подкупив меня льстивым письмом, явился покорять Париж, город был осажден прусскими войсками. Солдаты, стоявшие лагерем на подступах к столице, пустили мальчишку по рукам. Но, по его собственным словам, это не было насилием. Голодный и ободранный, вымотанный долгой дорогой, он сам предложил себя им, надеясь чем-нибудь поживиться, похлебать горяченького из фронтовых котелков, отоспаться в палатке, а не под открытым небом, которое было так неблагосклонно к нашей бедной Франции в тот год. Он пошел на это, если верить его циничной браваде, еще и для того, чтобы предельно обострить и извратить все данные ему природой чувства и написать на этом изломе необыкновенные стихи. Ему это удалось, ты не хуже меня знаешь. Как-то в подпитии Рембо рассказывал мне и компании, что в дни Коммуны торчал на баррикаде, все защитники которой опьяняли себя и его каким-то сильно действующим зельем, помогавшим им держать оборону и не поддаваться панике. В итоге все были расстреляны, все, кроме Рембо, которого пощадили на известных условиях. Дойдя до самого дна унижения, он открыл в себе дар ясновидца. Он рассказывал об этом с чудовищным хохотом, от которого волосы вставали дыбом не только на моей полуплешивой голове, но и на руках, икрах, на груди. Этот неистовый малолеток, жуткий и восхитительный, был создан таким. Его невозможно было испортить, такова была его природа. Он мог бы возглавить Крестовый поход детей, если бы родился на семь столетий раньше. Попади он в секту первых христиан, на его долю выпали бы самые изощренные мучения, какие и Святому Себастьяну бы не приснились. Но он оказался рядом со мной, и мы оба, дружно, покатились в пропасть. В этом виновен Бахус, которому мы беззаветно служили, а древние языческие боги неподсудны, уж по крайней мере, не тебе, малыш, их судить. Я хочу покаяться в том, что мы жизнь тому назад содеяли с собой и друг с другом, но покаяться в стихах, в тысяче и одном стихотворении, оставаясь здесь, на этой яхте, а не в каком-нибудь далеком заброшенном монастыре или на необитаемом острове, куда ты собрался меня переправить. Только силой покаяния, помноженной на силу поэтического вдохновения, можно одолеть то наваждение, которым в прошлой жизни стал для меня Артюр Рембо.

Верлен делает паузу. Затем пристально смотрит на Кассиана, и кажется, будто хмель моментально рассеивается в его темном тяжелеющем взгляде.

– Я ведь догадался, кто ты и зачем сюда приплыл. Ты послан отвоевать у Рембо мою душу и вернуть ее законному Господину. Я отдам тебе то, чего стал не достоин, но не сейчас. У меня еще есть двое суток.

С этими словами Верлен скрывается в одной из кают.

 

В иллюминаторе куролесит гроза, вспыхивают молнии, их языческим буйством озаряются просторы моря. И чудится, будто где-то в этих широтах, поблизости свирепствует легендарный кит Моби Дик или его не самый дальний родственник. Чудится, будто Верлен уже не на шахматной яхте, которую ему придется покинуть в течение двух суток, – нет, он на пьяном корабле, воспетом его возлюбленным соперником. А это значит, что Рембо, сыграв в поддавки 189 партий, в 190-й взял и победил, причем, победил окончательно и опрокинул шахматную доску, швырнул ее за борт, и всё снова закуролесило, всё сначала.

– Пьяный корабль! – восклицает Верлен, обращаясь к Кассиану, когда тот приплывает к нему два дня спустя на закате. – Стань моим пьяным кораблем, забери мою душу и верни ее Творцу на переплавку. В прошлой жизни ты был негоциантом Рембо, а в этой стал дельфином-монахом. Неужели ты не слышишь, как жалобно мяукает твоя отрезанная нога?! Воссоединись с ней, посади кота на загривок, а следом и я оседлаю тебя. Прочь из этого города! Мы будем плыть бесконечно, описывая круги вдоль экватора, мы будем плыть в вечности, которая и есть Бог!

– Еще рано, – спокойно отвечает Кассиан. – Впереди последняя ночь. Иди спать. Мать Луна приготовила тебе последний сон.

В этом сне он приплыл в третий раз на рассвете. Приплыл и сказал: «Пора». Больше Верлен не просыпался.

 

Алкогольный делирий. Пациент выписан в состоянии нестойкой ремиссии. В период обострения называл себя Полем Верленом, считал, что находится в Марселе, воспринимал свою палату, одновременно как заброшенную яхту и как шахматную доску. Убеждал санитаров, что его лечащий врач Моро покончил с собой. Играл в воображаемые шахматы с поэтом Артюром Рембо, представляя его в образе бездомного кота. Вел долгие резонерские разговоры с котом и дельфином, которые были плодами его регулярных галлюцинаций. Образ дельфина по имени Кассиан, вероятно, символизировал для пациента ту светлую, ресурсную часть его души, с которой все еще связана надежда на выздоровление. Это следовало бы использовать при дальнейшем лечении, например, в сеансах арт-терапии. Выписываясь из клиники, пациент заявил, что он больше не Поль Верлен, однако так и не назвал своего настоящего имени.

Иллюстрация Ильи Имазина.