Проза

Едва придя в себя, вы снова закрываете глаза. Ваша только что очнувшаяся душа еще не готова принять внешний мир и наполниться им до краев. Она предпочитает картины какой-то другой, от вас далекой жизни, их вы и начинаете в деталях представлять, поместив по ту сторону век белый экран. Странным образом, вы оказываетесь зрителем, не узнающим своего прошлого…

Первое, что вы видите, опустив веки, – потертый и потускневший дореволюционный секретер, доставшаяся от старорежимных пращуров антикварная реликвия. Его инкрустированная крышка откинута и образует подобие непрочной столешницы, на которой утром часто стоит чашечка кофе, а в разгар дня – пластмассовый стакан с карандашами и ручками. Рядом со стаканом укладывается пухлая папка или стопка бумаг. Придвинув к секретеру венский стул, мать садится и начинает разбирать-просматривать-сортировать скопившиеся бумаги. Что-то пишет (как правило, списки покупок и планы на неделю, реже – письма), ближе к вечеру, положив перед собой книгу, читает. Но в данный момент стул пустует, а в тени под откинутой крышкой, словно под навесом от дождя, сидит, поджав под себя ноги, мальчик – белокурый советский ребенок. На дворе лето 1981.

Познакомьтесь: мальчика зовут Ремир. Назван в честь деда. Тот носил в своем редком и странном имени тлеющий уголек Мировой Революции, которую на горе всем буржуям раздували Ленин и Троцкий. Дед – от него унаследован секретер – родился в 1922. Кроме прочего, время дерзких и нелепых преобразований языка. Иным, рожденным в ту пору, доставались и более явные несуразности. Задом наперед, как в энциклопедии: революция мировая. Сокращать слово на гласной неправильно, следовало бы «рев. мир.», но тогда искусственно выведенное имя ревело бы и отдавало ревматизмом. Нарекая внука Ремиром, заложили и другую важную аллюзию – музыкальную (мать пианистка). Спаялись в имя ноты «ре» и «ми», – как в детстве и прозе Цветаевой, слышавшей в них Реми из романа Гектора Мало «Без семьи», – только с добавлением финальной «р» – для симметрии и придания удвоенной рыкающей мужской силы.

Мальчик, когда подрастет, начнет стесняться своего имени, полагая, что оно возникло ниоткуда – не из живого языка, а из каких-то не то нот, не то сокращений. Имя-бастард, произведенное незаконно, вопреки сложившимся правилам образования антропонимов. Носить такое неудобно, а сменить, как одежду, – предательство, неуважение к дедовой памяти. Подростком он будет убеждать друзей, что имя у него татарское или – по настроению и в зависимости от компании – испанское. Его даже станут в шутку величать идальго Ремир. Но все это будет позже, а пока мальчик вполне доволен тем, что он – просто Ремир. От матери он получил также прозвище «ничевока», из-за вошедшей в привычку манеры на любое «чего» (хочешь, смотришь, молчишь) отвечать кратко и предсказуемо. «Ничевоки, – поясняла мать, – это люди, у которых ничего нет ни в голове, ни в сердце. Пустые люди. Будешь так все время повторять, сам станешь таким». Но он все равно повторял.

А сколько мальчику лет, спросите вы? Дело к шести. То же самое справедливо и в отношении времени действия: раннее утро, без пятнадцати шесть. Мальчик с утра пораньше забрался в свое излюбленное укрытие? Вместо того чтобы понежиться в кровати до половины седьмого? Странно… Нам предстоит прояснить эту странность.

Отполированные дверцы нижнего отделения секретера (где хранятся приходившие по подписке журналы прежних лет, вроде «Науки и религии») – гладкие и прохладные, в жаркий день прислониться к ним спиной приятно. В этом мягком уютном сумраке хорошо укрываться от южного пекла. Мальчик обжился здесь, едва начал ходить. Было время, когда резко вставая, совсем еще махонький Ремир упирался в крышку макушкой, но сильного удара не выходило, шишку даже при желании набить бы не удалось. Тогда рост позволял Ремиру, как говорится, ходить под секретер пешком, едва касаясь гладкой поверхности вершиной своего малолетнего тела. Как будто это было не только убежище или засада, но и приспособление для измерения его роста. Теперь выбираться нужно, согнувшись.

Секретер расположен слева от двери в комнату, и когда эта дверь открыта и плотно прижата к откинутой крышке, а стул задвинут в глубину и тень, создается подходящее место для игры в прятки. Как правило, с самим собой, потому что больше играть не с кем. Спрячешься и представляешь, будто кто-то тебя ищет. Или, напротив, ищешь и, подойдя к секретеру, делаешь вид, что кого-то, под его сенью упрятанного, нашел: притворная радость. «Ремка, где ты? Куда подевался? Ах, вот ты где!» – самому себе мамиными словами.

Что же делает Ремир в своем убежище или засаде в столь ранний час? Внимательно рассматривает ноги сидящей перед секретером на стуле тети Валентины (Валей запрещает себя называть: «Я вам не Валя»). Он видит их в профиль, повернутыми к матери, а та скрыта по другую сторону распахнутой двери, слышен только ее голос. На ногах тети Валентины белые брюки в тонкую черную полоску. Модные.

Тетя Валентина – ранняя пташка и непрошеная гостья: «приперлась» (будет потом возмущаться мать) ни свет, ни заря, без приглашения и предварительного звонка, да еще и с беспочвенными обвинениями. Ремир осторожно касается указательным пальцем полосатой ткани ее брюк. Большая часть ноги погружена в тень, свет, льющийся из окна со стороны матери, выделяет лишь узкую полоску. Осмелевший палец Ремира движется то вверх, то вниз по этой освещенной тропинке.

– Сейчас же верни мне кулон, – обращается тетя Валентина к матери тусклым голосом похмелья.

– Что за чушь! На что он мне? – отзывается мать, неприятно пораженная ее внезапной грубостью. – Ты перепила вчера. Тебе нужно проспаться.

Ремир тем временем засовывает руку в свой тайник – под секретером, за его левой передней ножкой; нащупывает фонарик (которым тут же освещает затемненную часть полосатой ноги), моток проволоки, хитро изогнутой в виде силуэта носато-рогатого чертика, многократно обвитого собственным хвостом, спичечный коробок с клочком ваты и дохлым светляком внутри, две канцелярские кнопки. А не вонзить ли их в колено маминой обидчице?

Затем Ремир отодвигает отставший от стены плинтус: там другой тайник – муравейник. Направляя свет фонарика, он видит деловито копошащихся муравьев. Они то высовываются из еле различимого отверстия, то исчезают в нем. Вот один из них затащил в это логово какую-то крохотку в половину своего размера – вероятно, хлебную крошку. Ремир подносит к отверстию палец, и вскоре на его подушечке уже восседает муравей. Мальчик ловким движением переправляет его на ткань модных брюк тети Валентины. И еще одного, и еще… муравьи, один за другим бегут вверх по ноге, по освещенной полоске, кто по белому треку, кто по черному, перескакивая с одного на другой, иногда ныряя в тень и растворяясь в ней, неожиданно выныривая из нее. Через несколько минут их там уже больше дюжины. Ремир, не замеченный визитершей-грубиянкой, устроил на ее ноге муравьиные бега!

– Ты прекрасно знаешь, кто мне его подарил. И ты знаешь, как я дорожу и дарителем, и подарком. Отдай то, что украла! – Валентина топает ногой.

– Опомнись! – возмущенно вспыхивает мать. – Какие у тебя основания обвинять меня в краже?!

– Ты хотела сделать мне больно. Признайся, что положила глаз на Вадика, и сперла кулон мне назло. Обыкновенная бабская подлость! Тебе он, конечно, не нужен. Лишь бы у меня его не было. Вот зачем ты опустилась до мелкой кражи. Я помню, как тебя перекосило, когда Лара заметила, что у нас с ним имена начинаются на одну букву… Верни немедленно кулон!

Вчера вечером мать, покормив и уложив спать Ремира, отправилась к тете Валентине на день рождения. Благо именинница живет в соседнем доме, рукой подать. Праздник прошел гладко и весело, и не предвещал такой утренней развязки. Много пили, дурачились, шумели; пытались даже плясать в тесноте хрущевки, чудом не задевая стулья, торшер, посуду на столе. «Каскадерские танцы» – пошутил Вадим. Мать на посошок села за пианино и исполнила «Пока горит свеча» (песня как раз вошла в моду). Сразу после полуночи попрощалась и раньше остальных побежала домой, к сыну, который спал крепко, как цуцик. Отец в командировке, с Ремиром договоренность: не рассказывать ему о поздних маминых отлучках. И вот утром, без пятнадцати шесть…

– Я не желаю больше слушать этот вздор, – пытается подытожить мать. – Тебе пора. На такие игры у меня нет времени. Мне нужно кормить ребенка и собирать в детский сад. А к восьми – на работу.

– Я никуда не уйду, пока ты не вернешь мне кулон. – С этими словами Валентина резко развернулась к секретеру, потеснив Ремира (уклоняясь от ее ног, он забился в угол). Она положила руки на стол, на них уронила голову и принялась всхлипывать. «Может, ее муравьи покусали?» – испугался Ремир.

Теперь он в западне. Выбраться на волю, протискиваясь в обход ног или пробиваясь сквозь эту преграду, нет никакой возможности. Ноги плотно сведены, как захлопнувшиеся створы, дверь вплотную прижата к крышке секретера, ни малейшего просвета. «Ты подлая, до чего же ты подлая!», – повторяет сквозь всхлипы тетя Валентина, игнорируя настойчивые просьбы матери идти домой отсыпаться. Она называет мать ведьмой и совсем уж нехорошими словами, угрожает, причитает… и вдруг засыпает, точнее, вырубается – сверху, по ту сторону откидной крышки слышится ее храп.

Нужно как-то выбираться, стало душно. Ремир обеими ногами упирается в ближнюю ножку стула, изо всех сил стараясь его отодвинуть. Безрезультатно. Мальчик сделался узником своего же укрытия, в котором спрятался при первых звуках ссоры.

Дойдя до этого пункта, вы оказываетесь на развилке. Два отступления уводят вас соответственно влево и вправо от незамысловатого сюжета. Сначала вы сворачиваете влево и отматываете назад почти год: Ремиру пять. Он отдыхает с матерью в Коктебеле. Лето в самом разгаре. Время обеда. В этот час гора Хамелеон меняет цвет: тусклая охра вспыхивает раскаленным золотом. Зашарпанная столовая набита битком. Разморенные солнцем, мать и сын стоят в хвосте длинной очереди. Ремир мается, и «одна очень известная пианистка – вот ведь совпадение!», когда до нее доходит очередь, подзывает их и пропускает впереди себя. «Посчитайте сперва мамочку с ребенком».

И вот они обедают за одним столиком со знаменитостью. Пожилая женщина рассказывает матери Ремира о своей молодости, гастролях, международных конкурсах, о дружбе с Пастернаком и Шостаковичем. Почему-то ему запомнилось, что приветила их Мария Гринберг. Во взрослом возрасте Ремир все забывал расспросить мать о той эпохальной коктебельской встрече, а сама она почему-то к ней не возвращалась. Но Гринберг – явная аберрация. Великая исполнительница, чьи записи бетховенских сонат прослушивались в доме многократно без даже смутных отсылок к Коктебелю, умерла за два года до памятного обеда, в июле 1978, от Коктебеля далеко – в эстонском Таллине.

Из столовой, попрощавшись с «очень известной», но для Ремира безымянной, доброй музыкантшей, они с матерью направляются на пляж, где воздух пропитан йодистым ароматом водорослей. Здесь Ремир играет с мальчиком постарше, лет семи-восьми, и тот увлекает его в прибрежную пещеру, наполовину заполненную морской водой. В глубине пещеры имеется узкий островок суши, на который они перебираются без особого труда – воды по пояс, – чтобы спрятаться там от матерей. Новый знакомый нашего героя решает сыграть с ним злую шутку: он внушает малышу, что водная преграда, отделяющая его от выхода, заколдована и непреодолима, – попытаешься выйти, обязательно утонешь. Бросив Ремира в ловушке внезапно нахлынувшего страха, он с торжествующим хохотом убегает из пещеры. Обманутый ребенок, позабыв, что морская лужа совсем мелкая, быстро впадает в отчаянье и заливается слезами. Он даже не пытается выйти из пещеры тем же путем, каким вошел. Страх одолевает и парализует его. Мать Ремира не сразу замечает отлучку сына, разговорившись с матерью гаденыша, преспокойно потопавшего плескаться в море. Когда же она спохватывается и находит маленького узника морской пещеры, проходит вечность. Ремиру кажется, что от его слез вода в пещере увеличилась вдвое. Теперь ему точно не выйти. Мать выносит его, дрожащего, на руках и долго успокаивает. Затемнение.

Странно, про себя отмечаете вы, почему мать Ремира не спохватилась, куда это подевался ее сын, когда он сидел, как в той коктебельской морской пещере, в западне под секретером, зажатый в угол нагло храпевшей самозванкой тетей Валентиной? Почему мать сразу не вызволила его?

Затем вы сворачиваете вправо и проматываете два десятилетия вперед. Ремиру двадцать шесть. Он – матрос на сухогрузе. Судно арестовано властями в порту Стамбула. Весь экипаж заперся в трюме, капитан ведет переговоры с представителем российского посольства. В ближайшие часы недоразумение будет улажено, нужно продержаться и не впустить полицию в трюм. Международный скандал никому не нужен…

– Не дай мне уснуть, – просит Ремира коротконогий боцман, затерявшийся в зарослях собственной пегой бороды. Они оба оказались в третьем отсеке у поперечной переборки, возле огромного контейнера с надписью «Огнеопасно». У боцмана дрожат руки. – Если я усну сейчас, в такой момент, эта дрянь высосет из меня всю душу. На вот, – он протягивает Ремиру канцелярскую кнопку, – уколи меня в колено или в руку, если услышишь, что я начинаю храпеть.

– Что за дрянь? – интересуется Ремир, не столько из любопытства, а просто желая убить вязко тянущееся время.

– Ты, Ремир, не в обиду, совсем еще пацан, как говорится, щенок мокроносый… Но есть в тебе что-то, черт знает, что именно… сила не сила, правда не правда… может, порода человеческая… в общем, я расскажу тебе одному про эту дрянь, раз уж мы за компанию попали в передрягу. – Боцман предваряет свою историю необязательным вступлением, рискуя отбить у собеседника желание слушать. Ремир берет с его ладони кнопку и для проверки колет боцмана в колено, тот морщится, кожа еще не совсем задубела, значит проснется. Затем грузный бородач наклоняется к Ремиру и рассказывает ему внушительным шепотом, так, чтобы не услышали другие матросы, тайну своего погибельного сна.

Бедняге с пугающей регулярностью снится, будто он находится в замкнутом помещении, где есть все необходимое для сносной жизни, и даже комфортно, но нет и крохотного окошка во внешний мир. Причем каждый раз сновидец оказывается крупнее, чем в предыдущем сне, а пространство вокруг него – теснее. Он сидит в самом центре оборудованного бункера на сухой сморщенной тыкве, – такая же в реальном и уже далеком детстве служила ему стулом. Уют и тепло. Но его взгляд все же, как магнитом, притягивается маленьким, похожим на дверной, глазком на противоположной стене: стоит только заглянуть в этот глазок, и тебя мгновенно засосет безвидная, бездонная, беспросветная чернота космоса. Ужас сна в том, что боцман каждый раз чувствует непреодолимое желание подойти к глазку и заглянуть в него. Он знает наверняка, что если это произойдет, ему не проснуться. Кто-то должен разбудить его раньше, чем тьма равнодушной вселенной проглотит беднягу. Боцман точно знает, когда ему в очередной раз приснится этот тихий уютный кошмар. Интервал между снами составляет 26 дней, которые горемычный сновидец отсчитывает и, точно барышня критические дни, отмечает опасную дату красным кружком в карманном календарике. Если срок подошел, а никого нет рядом, он заводит будильник и просыпается от мерзкого пиликанья каждый час. Ужасная пытка! Но метод ненадежный. Погибельный сон может провернуться и за какие-нибудь десять-пятнадцать минут. Поэтому важно заблаговременно позаботиться о сиделке. На сей раз эта роль поручена Ремиру. Задача сиделки, – по сути, пытать боцмана депривацией сна. Главное дотянуть до рассвета. Утром можно расслабиться и заснуть: наваждение позади. А пока петухи не пропели, нужно следить в оба.

– Так ведь сейчас не ночь! – резонно замечает Ремир.

– Да, верно, но я кишками чувствую, что если сейчас усну, то уже не проснусь, а спать зверски хочется. Вот-вот вырублюсь.

И через полчаса боцман вырубается, и канцелярская кнопка впивается в его толстое распухшее колено…

– Ой! Больно же! – просыпается тетя Валентина и, заглядывая себе под ноги, видит Ремира.

Спустя пару месяцев его отец получает на рабочий абонентский ящик короткую анонимку: «В Ваше отсутствие Ваша супруга разгуливает по ночам. Не верите – спросите ее подруг. Об этом весь город судачит». В пылу вспыхнувшей ревности, он оббегает этих самых подруг с нелепыми расспросами, и только тетя Валентина невинно «пробалтывается» о том, что подозреваемая как-то засиделась на ее дне рождения до полуночи. А что такого? Ведь правда, было. А если было один раз, то кто может утверждать, что не могло быть еще и еще раз… Ревнивец рвет и мечет. Брак, однако, удается сохранить…

Наркоз почти отошел. Поначалу вы чувствовали себя, словно внутри блендера, – операционная вращалась. Слегка подташнивало, мутило. Пришлось закрыть глаза. Теперь все, наконец, улеглось. Вы в своей палате. Сладкий, сочащийся отовсюду покой. Ваше сознание, точно взбитый блендером мусс. В нем всплывают картины прошлого, но отныне вы навсегда отделены от них, и разрыв непреодолим. Вы, когда-то участник, теперь по другую сторону молочного экрана. Вы невозмутимый зритель, а я – рассказчик, голос за кадром.

Оконное стекло заплакано, шелестит дождь. Треск поленьев добавить бы к этому шелесту, и получится винтажный шаблон неважно городского или сельского уюта. Вы уже готовы усилием воображения перенести в палату камин и наполнить все это пространство теплом домашнего костра, но… нужно вспомнить еще кое-что. Что же?

Слово! Перед операцией вы его загадали, чтобы вспомнить, отойдя от наркоза. Это слово – мостик между «до» и «после», между «ре» и «ми». И опять вы подбираете в качестве метафоры предмет кухонной утвари, чему причиной голод: память, чудится вам, выталкивает это слово, как тостер – поджаренный хлеб с расплавленным сыром. «Габсбурги»!

Для непосвященного уха странно звучит. В «Габсбургов» вы с вашим старшим двоюродным братом Виталиком еще в детстве переименовали шашечного «Чапаева». Называлось необычнее, и играть было интереснее. По уточненным вами правилам требовалось не только щелбаном запустить свою шашку и смести ею ряд противника, но и безошибочно выкрикнуть при этом: «Габсбурги!» Если вы оговаривались (что часто случалось с непривычки) и вызывали из преисподней каких-то змееподобных «гадсбургов» или присваивали множественное число немецкому портовому городу Гамбургу, сбитые вами шашки возвращались на доску, тогда как ваша собственная, напротив, с доски удалялась.

«А кто такие эти Габсбурги?» – спросили вы однажды Виталика.

«Это уродливые монстры, которые пытаются сожрать друг друга, – с самым серьезным видом пояснил он. – Два Габсбурга, встретившись, вместо того, чтобы спариваться, вгрызаются один в другого с хвоста и не останавливаются, пока не доберутся до головы. Зрелище в результате получается, прямо скажем, противное: лежат рядышком две морды, смотрят глаза в глаза, извиняются, дескать, прости, бес попутал, но поделать уже ничего нельзя. Так и подыхают вместе».

И еще. Вы приняли твердое решение после операции, родившись второй раз и начав жить заново, сменить имя. Вы больше не Ремир. Отныне вы Мирослав.