Проза

Я журналист без предрассудков, и считаю, что мастер своего дела способен добыть шикарный материал для очерка где угодно, хоть в мусорном ведре. Собратья мои в большинстве своем толкутся в центре города, кружат около немногочисленных достопримечательностей и тусклых местных знаменитостей, лишь изредка заглядывая в пригороды. Да и что искать в этих плохо освещенных закоулках, рассуждают они? Культурной жизни там кот наплакал. Тем паче редко какой обозреватель сунется за город в поисках новостей из сферы искусства, или желая осветить похождения его сумасбродных творцов. Кого там найдешь? Несостоявшихся и одичавших фермеров? Уныло приземленных дачников? Умельцев на все руки, способных и кровлю постелить, и сисястую русалку из коряги выточить? А вот мне повезло, и везение это, учитывая вышесказанное, неслучайно. Ибо жизнь дарит стоящие впечатления тому, кто готов получить от нее нечто нетривиальное где угодно и когда угодно. Это помнить надо любому журналисту.

Словом, подвернулся мне занятный сюжетец, достойный короткого очерка, вдали от городской кутерьмы. Хотя поехал я по таганрогской трассе без каких-либо профессиональных намерений, просто развеяться и на степь поглядеть – она особенно хороша осенью. Увидеть рассчитывал разве что сусликов да фазанов, а если уж очень повезет – редкого нынче в наших широтах канюка-курганника. Писать для краевых газет заметки натуралиста никогда не было моим пристрастием, так что я расслабился и о журналистском поприще своем уже почти забыл, как вдруг странная сценка, разыгравшаяся на бахче, привлекла моё внимание.

Первым делом я увидал две мужские фигуры, схлестнувшиеся в крайне гротескном поединке. Присмотревшись, разглядел у них в руках какие-то свитки, каждый больше метра, напоминавшие рулоны обоев. Этими свитками потешные незнакомцы дубасили друг друга, то изображая старинное фехтование в духе нынче модных исторических реконструкций, то просто с неподобающим их возрасту ребячеством гоняясь один за другим, причем задача первого состояла в том, чтобы улизнуть и увернуться, не отбиваясь, а второго – настичь и поразить. Затем они менялись ролями, и охотник становился добычей. Иной раз кто-то из них, зацепившись ногой за стелящийся по земле стебель, шлепался наземь и тут же получал свитком по кумполу.

Я осмелился приблизиться к этой паре великовозрастных проказников, дабы, не гадая попусту, выяснить у них, что за потеху учинили они на бахче среди поспевших тыкв, то и дело трещавших под их варварскими ногами. Заметив мое приближение, они нахмурились и напряглись, точно застигнутые за интимным ритуалом, в который никого не желали посвящать. Их мало дружелюбный вид явно давал мне понять, что я суюсь не в свое дело. Помогла журналистская хватка: поравнявшись с ними, я сходу заявил, что репортер, и буду рад сделать из их, вероятно, спортивной забавы бойкую новость для городской культурной хроники.

Компаньоны переглянулись. Затем правый, коротконогий толстяк (типичный пивной бочонок, одетый в пижамный костюм в белую полоску и позвякивавший гирляндами самодельных орденов и значков от груди до пупа), точно пароль, произнес всего только слово – «хэппенинг», что в голове левого тут же развернулось в вопрос: «Почему бы нам не сделать из этого хэппенинг?». Левый, как и положено в таких историях, более щупленький и долговязый, в трениках и майке-алкашке, ответил тоже односложно «Пожалуй» и добавил после паузы:

– Двух акторов для хэппенинга, конечно, маловато, но мы могли бы через репортаж этого чувака положить начало новой традиции. С нашей легкой руки художники-аборигены начнут, выезжая за город, рубиться на свернутых картонах и рулонах обоев с нарисованными картинами. Это, в натуре, вид спорта – чей рулон окажется крепче. Бабло не бабло, а известность обеспечена.

– Кажется, я уже придумал название для такого вида спорта, – оживился Бочонок. – Фехтование на шедеврах.

Лицо его выражало довольство собой – прикольно придумал. Но тут подоспело и сомнение.

– А ты не думаешь, что до нас в истории искусства кто-то уже занимался подобным онанизмом где-нибудь в Штатах, скажем, в семидесятые? Мы рискуем изобрести велосипед Джона Кейджа или Раушенберга…

Мне того и надо было. Я мог, даже не представившись, присутствовать при их полемике, из которой сразу уяснилась нехитрая суть подсмотренной мною забавы. Вот уже третий десяток лет два маститых художника нашего щедрого на таланты Донского края (так и есть, я навел справки, – маститые) имеют обыкновение раз в год в один и тот день еще не унылой осенней порой затевать примечательную и совершенно идиотскую, – лучше сказать, абсурдную – акцию. Сперва каждый из них рисует на большом картоне или рулоне плотных обоев некую композицию маслом, темперой или акрилом. На очередном областном салоне эти шедевры выставляются перед взыскательной публикой. Затем оба мастера, закадычные друзья со времен обучения в Художественном училище имени Грекова, отправляются за город, где и затевают вышеописанный поединок на шедеврах и бьются до тех пор, пока один из шедевров не разрывается в клочья. Так на Пасху бодаются крашеными яйцами – у кого скорлупа раньше лопнет. Побежденный угощает победителя, чей картон оказался плотнее, а удары точнее, в таганрогском ресторане. А если шедевры приходят в жалкое состояние у обоих одновременно, разговляются в складчину. Оставшиеся от картин клочья обычно торжественно сжигаются, и ветер разносит по степным просторам их пепел…

По моей просьбе живописцы развернули уже порядком поистрепанные свитки и показали мне то, что было на них нарисовано. Толстячок, которому я своевольно присвоил прозвище Сандро Боттичелли «Бочонок» (да простит меня бессмертный флорентиец!), нарисовал старого урка, что пахабно лыбился, скаля истлевшие зубы, и оттопыривал в лицо зрителю средний палец левой руки. Ногами в экспрессивно прорисованных ван-гоговских ботинках он попирал обращенный к нему же девиз: «Евстафий, вставь ей!» Такой вот местечковый примитивизьм с легкой примесью концептуализъма. Лет двадцать назад потянуло бы на знаменитую «сортирную выставку».

Худощавый напарник Бочонка с гиперреалистической точностью изобразил переднюю дверцу Порше красного цвета, защемившую краешек серого плаща. Сквозь стекло дверцы, отражавшее темную крону дерева и наивно-голубое лоскутное небо, виднелась голова владельца плаща в черной шляпе и черных очках, с забинтованным лицом, как у героя романа Кобо Абэ «Чужое лицо». Кривенькая надпись, обрамлявшая изображение сверху и снизу, гласила:

Не докончив поединка, художники пригласили меня в честь знакомства побаловаться водочкой, сообразив подобающую закуску. На табуретке водрузился старенький патефон, который они в таких случаях давно взяли за правило таскать с собой. С характерным хрипом заиграла «Серенада» Шуберта, под звуки которой мы «вздрогнули». Разъехались уже в густеющих сумерках, так и не решив судьбу шедевров.

В машине обратной дорогой я, вдохновленный увиденным, сочинил бесхитростный сюжет для минималистского анимационного фильма. Напоследок дарю его любому аниматору, который им прельстится.

Или (так даже интереснее) из этого клочка вышла бы предельно лаконичная пьеса в двух репликах и трех действиях. Вот ее текст целиком.

На сцене двое – первый и второй, толстый и тонкий – держат с двух сторон огромных размеров картон с (неважно, каким) изображением. Затем начинается «перетягивание каната»: каждый тянет картон на себя.

Первый. Это мой шедевр!

Второй. Нет, мой!

Разрывают картон на две части, которые тут же сворачивают в рулоны.

Дерутся (на шедеврах).