Проза

 

 

Одинокий философ живёт далеко-далеко от Земли на крошечной планете.

Планета настолько неформатная, малогабаритная, что разместиться на ней может только он один – другому просто не хватит места.

Единственное, что есть у философа – это фонарь.

Фонарь до того слабый, что освещает лишь незначительную часть планеты, маленькое пятнышко размером не намного больше солнечного зайчика.

Философа зовут Диоген.

Диоген сидит в кругу света, едва помещаясь в нём: кончики пальцев и сандалии касаются тьмы, часть хламиды – за границей светового пятнышка.

Диоген сидит и философствует. А всё вокруг погружено во тьму.

Что открывается его мысли в этой ничтожной точке пространства, едва освещённой и оторванной от остального мира?

«Тайны бытия»?

«Бездны Ужаса»?

«Лики смерти»?

Его разум отбрасывает один трафарет за другим.

То, из чего его земные коллеги нарезали бы множество цитат, превращается в мусор, в космическую пыль. Рушатся, рассыпаются в прах стройные системы; сгодятся ли на что-нибудь их мелкие обломки?

На планете Диогена нет места Гегелю. Не место Марксу. Ницше, Фрейд, Хайдеггер и иже с ними – тоже незванные гости. Здесь не чтят классиков и, понятное дело, не читают академических лекций. У Диогена нет кафедры.

В самом обширном и основательном оксфордском справочнике по философии планета Диогена не упоминается вовсе, что, конечно, является упущением. Не слышали о ней и в Сорбонне.

Университетская профессура даже не догадывается, что где-то в космосе есть такая вот крохотная цитадель любомудрия.

Помнится, отважный путешественник, достоверно описавший преисподнюю, Данте Алигьери, встретил Диогена в круге первом – в Лимбе, у самых дверей Ада, где, не испытывая мучений, скорбят о том, что им недоступно райское блаженство, малодушные и нерешительные. Это вечное пристанище душ некрещеных младенцев, «праведников античности» и даже мусульманских мудрецов и учёных, таких как Авиценна и Аверроэс. Вот строки Данте:

 

 

Согласно новейшим сведеньям, божественный и прозорливый Алигьери, запечатлев Диогена в окружении коллег в Аду, уступил расхожему заблуждению. Он тоже толком ничего не знал о посмертной судьбе эксцентричного киника и о последнем приюте этой мятежной души.

Дантов Ад – у нас под ногами, а как окрестить ту безграничную мглу, что взамен обещанной нам лазури простирается над нашими головами? Дал ли кто-нибудь имя этому не знающему конца одиночеству?

Диоген один. Даже Маленький Принц ни разу не посетил его единоличную планету, ибо её очень трудно заметить во мраке. Философ, проживший земную жизнь в бочке (точнее, в глиняном пифосе), и после смерти довольствуется жилищем более чем скромным, компактным. Неужели он ни разу не желал расширить пространство своего обитания, вырваться из абсолютной изоляции, населить эту пустынную планету себе подобными? Право же, каково это – пережить свою смерть и стать символом? Так ли благословенно вечное бытие?

Диоген говорит себе:

«Я слишком долго развлекал афинян и коринфян, я прослыл превосходным лицедеем; но природа и боги ни в чём не терпят однобокости. Раньше я был окружён шумной и разномастной толпой, теперь я один; раньше жил минутой, теперь – непрерывной тоской. Только фонарь всё тот же».

А затем ему в голову приходит мысль, которую Лао-Цзы выразил так:

«Не выходя со двора, можно познать мир. Не выглядывая в окно, можно видеть естественное Дао. Чем дальше идёшь, тем меньше познаёшь. Поэтому священномудрый не ходит, но познаёт всё».

У Франца Кафки та же мысль облечена в другие слова:

«Нет нужды выходить из дому. Оставайся за своим столом и прислушивайся. Даже не прислушивайся, жди. Даже не жди, будь неподвижен и одинок.

И мир разоблачит себя перед тобой, он не сможет поступить иначе».

(…)

 

 

 

Это короткое эссе, которое я посылаю тебе, Мирослав, ибо нахожу его очень даже занятным, написал в далёком и достопамятном 68-м никому не известный французский студент-филолог. Сорбонна тогда ощетинилась и встала на дыбы; молодые парижане ради возможности провести ночь с подружками в девичьем общежитии, закрытом, точно женский монастырь, были готовы низвергнуть столицу Франции в первозданный хаос. А этот юноша, явно подражавший Борхесу (читая эссе и новеллы последнего в оригинале, он оттачивал свой испанский), практически все весёлые майские деньки провёл вдали от шумных студенческих ватаг и манифестаций в домашней келье-библиотеке. Его законопослушные старорежимные родители могли быть спокойны за сына в то взбалмошное время, хотя, конечно, бледный цвет его лица, немногословность и отсутствие девушки их и огорчали, и настораживали. Но, по крайней мере, он нисколько не интересовался хулиганскими выходками сверстников, громкими скандальными заявлениями господина Сартра и Маргерит Дюрас или масштабными социокультурными экспериментами великого кормчего Мао. Голова его была чиста и свободна от взрывоопасных идей, способных перевернуть вверх дном любое, даже самое, на первый взгляд, стабильное общество. Он не совал нос на улицу, где становилось всё опаснее, не шёл на прямое столкновение с парижской полицией, буквально зверевшей в реакционной злобе. Его активность не простиралась дальше письменного стола, на котором были разбросаны книги, словно с закрытыми глазами, наугад взятые с книжных полок: томик короткой прозы Кафки, «Дао-де-Цзин» Лао-Цзы, карманное издание «Маленького принца» да сборник новелл Хорхе Луиса Борхеса «Otras inquisiciones», приобретенный в прошлом году у сокурсника-аргентинца.

В сборнике Борхеса юноша сделал две закладки – на первых страницах новелл «Сон Колриджа» и «Сфера Паскаля». В «Сфере…» мягким карандашом подчеркнул последнюю фразу: «Быть может, всемирная история – это история изменения интонации при произнесении нескольких метафор».

Мне почему-то кажется, что молодой человек дал волю своему воображению и тщеславию, позволив себе представить, в духе того же Борхеса, будто рассказ «Планета Диогена» уже был написан несколько раньше, а, возможно, и задолго до «весёлого мая». Кем? Например, Францом Кафкой.

Притча Кафки, конечно, была лаконичнее. Но, пусть и другими словами, она тоже повествовала о философе, пребывавшем в полном одиночестве на крохотной и далёкой, затерянной в космическом мраке планете. Этот набросок по непонятным причинам не был опубликован Максом Бродом и затерялся. Возможно, его возила с собой в чемодане, пока оный не украли, Дора Димант; или рассказ оказался в архиве кого-то из приятелей Брода, венских или пражских евреев, не успевших в 1930-е перебраться в Палестину; возможно, он был конфискован вместе с другими бумагами во время обыска нагрянувшими гестаповцами; возможно, сгорел при пожаре. Кафка сочинил «Планету…» примерно в тот же период, что и притчу «У врат закона». Кто знает, быть может, сам автор уничтожил своё короткое произведение, даже не подозревая, что таким образом даёт ему шанс появиться на свет ещё раз, через полвека, в другой стране.

Или «Планета Диогена» уже была написана французом? Разумеется, не Селином, не Кокто и не Жене, а создателем «Маленького Принца». И наш юноша представил, как в черновиках этой известной сказки исследователи находят недописанный первоначальный эпизод посещения принцем планеты фонарщика. В этом эпизоде Антуан де Сент-Экзюпери вывел на сцену прославленного киника, во времена оно бродившего с фонарём и восклицавшего: «Ищу человека!». Маленький Принц спросил Диогена, неужели тот так никого и не нашёл, а философ ответил молчанием. Экзюпери почему-то решил отказаться от этого замысла, и в окончательном варианте вместо Диогена появился безымянный фонарщик, обобщённый образ-архетип…

 

Веришь ли ты, Мирослав, в существование так называемых блуждающих снов – тех образов, метафор и сюжетов, что кочуют от столетия к столетию, вновь и вновь возникая в головах, а затем и в текстах самых разных писателей и стихотворцев, живущих в разные эпохи, в разных странах? «Я получил блаженное наследство – чужих певцов блуждающие сны», – как написал большой русский поэт, и уже упомянутый мною Борхес мог бы высказаться в том же духе, ведь, как ты помнишь, и он в свой черёд посвятил великолепную новеллу одному из таких бродячих отпрысков Морфея. Перечитай «Сон Колриджа».

Ты, вероятно, спросишь меня, как звали того молодого француза, которому вздумалось отправить в космическую ссылку самого бесшабашного из земных философов. Не всё ли равно?

Его звали Симон Жаккар. Или Леон Фавр. Или Жан-Клод Гарнье.

Почему я перечисляю все эти имена? Потому что набросок не подписан, и всё, что мне остаётся, – лишь бегло упомянуть тех французских филологов, которые по возрасту и жизненным обстоятельствам подошли бы на роль потенциального, никому не известного автора.

Написал ли он ещё что-нибудь заметное? Опубликовал ли достойный внимания труд? Или забросил филологию и занялся делами куда более серьёзными и меркантильными? Стал журналистом? Обозревателем? Или литературным критиком? Кто может дать ответ?

Анонимная «Планета Диогена» была напечатана в студенческой газете «Amusements Philologiques» в том же мятежном году, на последней странице, среди других «филологических забав».

Едва ли она оказалась созвучна настроениям тогдашней молодёжи. Полагаю, парижским студентам был нужен в ту пору совсем другой Диоген – всклокоченный, непристойный, бунтующий. Отплясывающий рок-н-роллы с отвязными девицами. Выкрикивающий с балкона абсурдные стихи или горланящий песни протеста. Скандирующий «Де Голль – вон!». Пишущий экскрементами проклятия французскому правительству на стенах Сорбонны…

Редактор газеты, тогда совсем еще молодой Жиль Арно, опубликовавший позднее дельную работу о древнегреческой поэтессе Эринне и ее «Прялке», сделал Диогена героем выпуска. Поместил там же выдержки из полуанекдотического жизнеописания философа, – составленного его менее известным тёзкой Диогеном Лаэртским на основе всевозможных слухов, – и вполне благопристойную академическую статью из энциклопедии. Добавил страничку от себя. Утверждал, в частности, что «Диоген был, вероятно, самым французским из античных искателей истины, по крайней мере, по присущему ему духу отрицания всех благ и достижений цивилизации он близок к Руссо» (тот тоже прославился, как культурный провокатор и эксгибиционист, недаром Вольтер прозвал его «обезьяной Диогена»). Арно вспомнил назидательную притчу, в которой мудрый пёс синопский просил подаяние у статуй, дабы впоследствии со спокойным сердцем и без горести принимать людские отказы. А под завязку попотчевал читателя побасенкой о том, как легендарный афинский эксцентрик прилюдно, посреди агоры, предавался рукоблудию и подытожил это неприглядное занятие сакраментальной фразой: «Эх, если бы и голод можно было утолить так же просто – почесав живот»! По мнению Арно, прозорливый Диоген задолго до угрюмого «венского доктора» и более остроумным путем пришёл к выводу, что человечеством движут две неукротимые силы – голод и секс!

Таким было окружение «Планеты…», ее смысловое обрамление, в котором она, вероятно, смотрелась и уместной, и несколько чужеродной, по крайней мере, по стилю. Я не стал отправлять тебе весь диогеновский выпуск «Amusements Philologiques», копию которого нетрудно заказать в архиве библиотеки, но сканировал только анонимное эссе, на мой взгляд, наименее характерное для издания в целом, но тем и более ценное.

Вот, собственно, и всё. На этом позволю себе откланяться, пожелав тебе, Мирослав, новых литературных и философских откровений.

Твой Илья.

 

 

Публикация рассказа приурочена в 50-летию так наз. веселого мая – студенческих выступлений в Париже 1968 г.