Проза

Она впервые оказалась застигнута врасплох. Как же глупо!

Невысокий плечистый брюнет, словно только что сошедший с рекламного плаката вездесущей фирмы «Gillette», гладко выбритый, обильно надушенный дешёвым одеколоном, стоял в дверном проёме против потока солнечных лучей и глядел на неё в упор с презрительной и одновременно плотоядно-глумливой ухмылкой.

– Я наводила порядок, – она попыталась придать голосу убедительность. Но тут же потупилась.

– Нет, вы рылись в моих вещах, – он сделал один шаг навстречу, – и я догадываюсь, что вы там искали.

Мужчина вырвал из её рук свои джинсы, вытащил из их заднего кармана смятую купюру среднего достоинства. Затем оскорбительным жестом провёл ею по онемевшим губам Ванды Каземировны.

– В заднем карманце не успели пошарить – я ведь так бесцеремонно помешал вам. Да, моя любезная?

С этими словами он ловким похабным движением попытался пристроить грязную бумажку в укромном месте под халатом и лифчиком, но Ванда отпрянула, решительно выставив вперёд руку. Купюра оказалась на полу.

На первый взгляд привлекательный или даже смазливый, пошловато-мужественный, в меру опрятный, пускающий в ход нарисованную плакатную улыбку, когда нужно прослыть во всех отношениях приятным и обходительным, теперь он предпочёл быть гаденьким, омерзительным и явно упивался этой неожиданно представившейся возможностью.

Ванда молчала, положительно не зная, как вести себя дальше.

На столе лежали различные обиходные предметы, которые она только что извлекла из чемодана постояльца и разместила в порядке возрастания размера. Брелок, зажигалка, зубочистки, бритвенный станок, упаковка презервативов, дезодорант для ног, рулон туалетной бумаги, расчёска, она же по совместительству губная гармошка, нож – не складной перочинный, а в дороге неудобный столовый, – две нераспечатанные пары запасных носков, кожаный ремень, спортивный журнал с берущим барьер жокеем на обложке. Мужчина с любопытством оглядел эту ранжированную выборку, взял в руки бирюзового цвета пачку и выудил из неё блестящий квадратик.

– Необходимая, замечу, вещь. Без неё у вас – никуда. А я вот, тетеря, забыл. Пришлось вернуться. Впрочем, это даже к лучшему. Зачем же далеко ходить, когда представился такой чудесный случай?

Ванда непонимающе смотрела на него.

В свои 26 эта стройная миловидная женщина всё ещё не знала мужчин и опасливо держалась на значительном расстоянии от них. При этом она стремилась досконально, но заочно изучить их по характерным атрибутам, следам пребывания, вещественным свидетельствам и предпочтениям. Мужской мир был для неё заманчивым, влекущим, однако она позволяла себе соприкасаться с ним лишь таким вот необычным способом.

– Итак, Вы воровка. И мне ничего не стоит прямо сейчас вызвать администрацию, уличить Вас в мелком преступлении, лишить работы, а то и отправить за решётку. Но я не стану этого делать, разумеется, в том случае…, – он взял паузу и помял ее, как ластик, – если…, – ему, вероятно, доставляло удовольствие тянуть время, – если Вы подарите мне незабываемые ощущения известного рода.

Мужчина улыбнулся слюнявой улыбкой подростка, просматривающего под партой набор порнографических игральных карт, похлопал себя по бедру.

– Нет, – отрезала Ванда. – Этого не будет.

– Да бросьте, вы, недотрога! – Он расслабился, как полностью уверенный в себе хозяин положения. – Совсем ещё молодая, стоит ли так бездарно портить репутацию, когда можно получить очень даже приятный опыт, столь ценный для вашей, наверняка, небогатой коллекции жизненных впечатлений?! В вашем возрасте все женщины коллекционируют мужчин, не все, правда, любят в этом признаваться. Вы, душенька, не первая и не последняя.

Ванда Каземировна побледнела. И почувствовала что-то странное: как будто её корабль-беглец отчалил от вражеского берега или маленький островок, на котором она стояла, оторвавшись от остальной суши, пустился в открытое море.

Не прошло и четверти часа, как свежевымытый пол гостиничного номера, стол и даже портьера были окроплены внезапной кровью. Так и не представившийся брюнет окончательно потерял бдительность; он долго сально разглагольствовал, прохаживаясь взад-вперёд, пока, наконец, повернувшись к Ванде спиной, не получил удар собственным столовым ножом между лопаток. Но за мгновение до этого рокового шага совсем другая сцена и другой диалог развернулись в оглушённом сознании Ванды Каземировны.

– Что заставляет вас так рисковать? – Его лицо вдруг осветилось искренним интересом, точно он желал прояснить для себя некий редкий и занятный случай.

Ванда молчала, по-прежнему пребывая в ледяном оцепенении. Язык не слушался её, голос, казалось, совсем пропал.

– Мой французский компаньон, когда я гостил у него в Марселе, рассказал мне о состоятельных парижанках, страдающих клептоманией. Они, как последние дурочки, регулярно попадаются на мелких кражах и не могут объяснить, что же заставляет их, явно не бедствующих, так нелепо нарушать закон. Вы, вероятно, из их когорты?

– Я бы так не сказала, – Ванда, наконец, нашла в себе силы заговорить. – У меня и в мыслях не было что-нибудь у вас украсть. Я могу прекрасно обойтись без вашей зажигалки, ремня, фиксатор от которого вы где-то потеряли, как и без спортивных новостей. (…) Мне будет очень трудно объяснить вам своё поведение. Мне стыдно признаваться в том, что я привыкла не первый год держать в тайне. – Она покраснела, причём, особенно густо – недавно ещё неприметными ушными раковинами.

– В конце концов, я человек случайный. Послезавтра съеду, и вряд ли ещё когда-нибудь свидимся. Вы могли бы без особого риска признаться мне.

Из коридора донёсся привычный шум. Дежурная-сменщица начала мыть лестницу и загремела ведром. Мужчина достал сигарету, взял со стола зажигалку, закурил; но, тут же вспомнив, что в номере дымить не полагается, отправил сигарету в стакан с недопитым чаем.

– Как бы вам объяснить… – начала Ванда. – То, что вы застали здесь, вовсе не кража, а, скорее, исследование. Я устроилась горничной в эту захудалую гостиницу два года назад. Я не большая любительница наводить порядок даже в собственной квартире. Мыть пол, вытирать пыль, выбрасывать мусор – не моё призвание. Но я делаю всё это каждый божий день ради возможности порыться в вещах мужчин-постояльцев. Уверяю вас, мне не нужны деньги. Я просто внимательно рассматриваю, ощупываю, подношу к лицу и нюхаю чужие вещи. Пожалуй, «обнюхиваю» – плохое слово… – Она замялась, озадаченная более точным описанием того, что уже не раз побуждало её, игнорируя риск, тайно проникать в гостиничные номера и проникаться мужским духом, неуловимыми эманациями, которые испускает та или иная мужская вещь. У всякого предмета, связанного с повседневной жизнью мужчины, есть, выражаясь старомодно, свой особенный флюид или только этому предмету присущая духовная субстанция, энтелехия, если хотите. Как еще скажешь об этом? – Я не просто вынюхиваю что-то, как собака. Я таким способом общаюсь с незримыми душами вещей, о существовании которых мало кто догадывается.

– Вот как?! Занятно… – пробормотал он задумчиво.

Кажется, он начал понимать ее. Ему ведь тоже была знакома эта тяга к тайному и чужому. Как раз вспомнился аналогичный случай из его недавней юности. В 16 лет он испытал сильнейшее волнение, оказавшись по какой-то надобности в квартире соседки (попросила что-то помочь передвинуть) и, когда та отправилась на кухню ставить чайник, незаметно проникнув в комнату её дочери. Совсем еще мальчик вдруг стал причастен к тайной жизни красивой молоденькой девушки, причём, помимо её воли. Он ушёл в фантазии и тут же населил незнакомую комнату призраками. Схватил лёгкое летнее платье, висевшее на стуле, и, не осознавая толком, что делает, зарылся в него лицом; при этом сердце его исступлённо колотилось. Из кухни послышались шаги, он резко отпрянул, швырнул платье обратно на стул (соскользнуло на пол) и поспешил откланяться, отказавшись от уже заваренного для него чая…

– Вы, верно, были влюблены в ту девушку? – Ванда впервые участливо посмотрела на него.

– Скорее да, чем нет. Хотя, по-моему, дело не в любви, а в страсти к недозволенному. Иногда нами руководит желание незаметно проникнуть в запретную зону, избежав заслуженного наказания или осуждения.

– А как быть, если запрет внутри тебя, и за его нарушение ты наказываешь себя сама?

Всё вдруг переменилось в Ванде Казимировне: её речь зазвучала чётко и плавно, фигура распрямилась, вернулась прежняя осанка, даже некоторая стать, выраженное языком тела достоинство.

– Мне что-то невдомёк, о чём вы? Что значит «запрет внутри»? – В потугах сосредоточения мужчина нахмурил брови, так что между ними прорезалась старческая складка.

– Это значит, что вы запрещаете себе самые простые житейские радости, как вот, например, наш с вами разговор, – она запнулась, – он бы не случился, если бы мне не пришлось оправдываться, выпутываться из скверного положения. Я бы запретила себе даже встретиться с вами взглядом.

– Отчего же? – Его лицо выражало одновременно недоумение и дружелюбие, располагающее к доверительности. – Вы легко находите общий язык с мужскими носками и туалетными принадлежностями, но при этом всячески избегаете контакта с обыкновенной мужской особью?

Она уставилась в потолок, по которому металась тень терзаемой ветром раскидистой ветви. Когда Ванда заговорила снова, прошло время, достаточное для того, чтобы извлечь и препарировать надёжно упрятанное воспоминание. Её исповедь не была неожиданной и всё же глубоко поразила собеседника.

– Двенадцать лет для девочки – очень болезненный возраст, вся жизнь разом опрокидывается, и с некоторыми её сюрпризами трудно смириться. Со мной всё приключилось как раз в ту пору. Я была нелюдима и имела обыкновение гулять в одиночестве. В один летний полдень ребята года на два старше выследили меня и силой затащили на территорию заброшенного стеклозавода. Не буду описывать в подробностях все, что там произошло. Я отчаянно сопротивлялась, но им удалось раздеть меня догола. В тот момент у меня были месячные. В нашем посёлке и гигиенических средств-то особых не продавали – вата, марля… И вот всё это окровавленное оказалось в их распоряжении. Глумление продолжалось так долго, что можно было умереть от ярости, страха и отвращения не меньше шести раз… В обмен на отнятую и спрятанную одежду они пытались заставить меня делать отвратительные вещи. Я не плакала и не кричала, а просто стояла, сгорбившись, закрываясь руками и плотно сдвинув ноги, по которым струилась кровь. Вокруг меня сверкали на солнце горы битого стекла. Наконец, послышался чей-то голос, и подростки разбежались врассыпную, оставив меня одну нагишом. Через несколько минут один из них сжалился, вернулся и швырнул мне моё платье с порванным воротником. Только платье.

Она замолчала и посмотрела прямо в глаза своему визави. Он непроизвольно передёрнул плечами и тихо произнёс:

– Скверная история. После такого можно запросто возненавидеть весь род мужской. Неудивительно, что вы избегаете общения с мужчинами. И, конечно, вам бы не хотелось вновь предстать обнажённой пред кем-нибудь из нашего племени.

– Вы всё правильно поняли.

Ошеломлённый такой откровенностью брюнет принялся бессмысленно передвигать разложенные на столе предметы, что, впрочем, заметно усугубляло неловкость повисшей паузы. Все эти незатейливые приспособления только отдаляли несчастную женщину от мужской плоти, равно влекущей и опасной. Чем более кропотливым становилось её исследование, тем больше появлялось промежуточных звеньев, как в древней истории про Ахиллеса и черепаху, тем неуклоннее возрастала дистанция.

Чтобы сблизиться с мужчиной, нужно отнестись к его телу, как к одной из принадлежащих ему вещей. Необходимо методично изучить все детали мужского телесного устройства, так же, как она изучала его расчёску или бритвенный станок. Когда мужчина станет вещью, голой вещью для неё, Ванда сможет и в нём почувствовать душу.

Он стоял перед зеркалом, она – позади, за его спиной, слегка возвышаясь над ним с птичьей сосредоточенностью. Глаза Ванды, опустошённые сказанным, сделались почти прозрачными, отчего трудно было определить, куда направлен её взор: на него или вглубь себя; но теперь она видела выход. Раньше такое и в голову не приходило.

Рука её, начав спуск от основания шеи, медленно и плавно скользила по его спине вдоль позвоночника; проплыла между лопатками, посчитала ступеньки позвонков, скатилась по узкой ложбинке к крестцу и, наконец, остановилась у обрыва копчика, решая, на какую из ягодиц предпочтительнее переместиться. В результате выбрана была левая.

Ванда вдруг отчётливо представила себя микроскопической альпинисткой, совершающей схождение по аналогичному маршруту. В её воображении базальтовые громады обернулись упругой и гладкой мужской плотью – дышали, пульсировали, откликались на каждое её движение. Ванда и сама не заметила, как оказалась на господствующей высоте. Из этой точки открывался весь горный хребет, утопавший в тумане. Здесь так легко дышалось, и от чистейшего свежего воздуха кружилась голова. Ей неистово захотелось стать отшельницей, затеряться среди этих горделивых вершин…