Рейтинг публикаций

...репортёр попросил меня прислать снимки. Я выслала пять лучших своих фото – на выбор. Все они были забракованы: "Редактору не нравится, когда открыт рот".
– Так я же стихи читаю, это же лекционный зал, разве не видите? Стол, цветы, слушатели…"
– Неважно. Рот должен быть закрыт!
И вот так же в интервью они стремились мне закрыть рот, всовывая в него свой редакторский кляп.

...В детском саду, в «тихий час» я лежал без сна и не постигал, как может храпеть в нелепой позе мой сосед, только что навернувший три тарелки манной каши? Почему не обуревают его, как меня, неясные мысли об узорах на потолке? – будто хотели изобразить крокодилье стадо, но не хватило на всех густой извёстки. Я словно питался этими видениями, ассоциациями, извлекая крошки калорий из странностей мира вокруг. Откуда они? почему нежданно переиначивается всё замышленное людьми? – вещное, полезное, вкусное – и сминается в эти не требующие стараний случайные бестелесные знаки...

У Феликса Кривина есть такая сказка: мелок всё пытался что-то объяснить тряпке, написать, а тряпка всё его стирала, стирала... Помните?

Помнится, А. П. Чехов называл такие неоправданно экзальтированные панегирики одним точным выражением: "Хмелеть от помоев".

Потом нагнало снегов и морозов, и в ожидании летних даров узнал я, что мне уже стало за тридцать – и впору что-то кому-то дарить самому. Накатанная колея твердела, принимая в себя новую ношу – Дело Всей Жизни. Кто-то, может быть, думает, что нужно его искать и выдумывать? – надобно только жить и ждать – и всё само по себе сойдётся как миленькое! Так у меня и вышло: заимел я в чужбинном доме свой письменный стол. Подарок жены, желавшей мне просто сделать приятное. Удобный, вместительный, стоял этот стол у окна с видом на лес, холмы и синие дали за ними. Как же такой стол и без писанины на нём?! (...)

...воспоминая то утро как давно канувшее там и тогда и уносясь от него всё дальше, к положенным нам пределам, я его прозревал своим неотъёмным и неизменным, бездрожным и вечно счастливым «здесь и теперь». Лишь по моим недосмотрам где-то в жизни в спешке затерянным.
Будем считать, что вы меня сколько-то поняли.

Подлинный мир, сколько можем его прозреть за условным узором «законов природы», весь бурлит и клубится, не давая схватить в себе ни малейшей определённой предметности. И только наш познавательный интерес вместе с растущим с детства умением различать (и постоянно домысливать) что-то одно, другое и третье выводит к бытию объекты наших знаний и меру их доступного содержательного богатства. Наука физика началась не с широких концепций о «начале всего» – будь то вода, воздух, земля или даже творческий Ум Анаксагора. Ей дали ход образные картинки, из коих, к примеру, видно, что огонь жжёт, поскольку частички огня есть мельчайшие треугольнички с острыми режущими краями (Платон, диалог «Тимей»).

Не все ещё корни вырваны \ из прошлого в жизни новой. \ О сердце! Ещё не вырублен \ твой розовый сад вишнёвый!

Как многим известно, как раз такое важное и высокое в памяти и не держится. Зато сущие пустяки – о школьных делах, собаках, девчонках, мировой политике – всплывают настолько свежо, будто занимали нас тогда несказанно! Обидны даже такие выкрутасы Мнемозины... Помню только, что в замышленной нами литературной эпопее должно было уместиться всё, кроме повседневного быта: путешествия и подвиги, фантастика и мистика, романтика – и очень много женского коварства. Вот разве что последнего в жизни оказалось с лихвой – да и то лишь для одного неудержимого в чувствах моего соавтора.

Через много лет видишь это всё как бы в перекрестье двух прожекторов. Один свет беспощадно яркий, как божий перст. Другой тусклый, мудрый, примиряющий. Наши память и совесть стареют вместе с нами – и под закат им не в силах уже раскалять нас докрасна, а разве что мелко покалывать. Чем сильнее обжигает первый свет, тем упорней второй его смягчает – словно бы к очевидному «ничего уже не вернёшь» пристраивается вовсе не очевидное «а разве могло быть иначе?»

Затхей был большая голова. С его нажитыми капиталами и сотнями гектар лозы, от городка до самого моря, это надо же было так приглянуться новой власти, чтобы выдвинула она его в Почётные Консультанты по виноградарству! Из подхалимов, угодников он точно не был – и кто знает, что творилось в нём, когда со многим из нажитого пришлось, скрежеща зубами, расстаться. Кто он точно был, так это настоящий хозяин, не чета моему деду. Слыхал я от свидетелей той поры, как осенью в уборочную пору каждое утро запрягал он в бричку своего Орлика и объезжал владения – следил за рабочими, чтоб не осталось даже единой ягодки ни на кустах, ни на земле. «А приехавши в город и отдохнувши, – прибавляли свидетели, многозначительно щурясь, – ходил он в гости кое к кому...

Боже мой, сколько раз это уже было за мою многолетнюю лекционную деятельность! И всё по одному и тому же сценарию. Всё повторяется. «Живи ещё хоть четверть века – всё будет так, исхода нет», – как писал поэт. Но повторяется и другое: камни, брошенные в меня подручными драконов всех мастей и направлений, как бумеранг, всякий раз возвращались во лбы кидателей. Плевки, пущенные против ветра, неуклонно попадали на сукно их мундира. «Непротивление злу насилием» – не моё амплуа.