...вспоминаются слова Лу Саломе, много жившей в России и писавшей в 30-х годах ХХ века, что хотя русские все еще относятся к языку как к чуду, <все же я часто говорю себе: среди этих самых людей, даже в них самих, живут немейшие из немых. От тех, кто нем, потому что почти не мыслит, до тайных и лукавых мыслителей, которые не пускают слово в глубины своей души, а отбрасывают его на поверхность, как блестящий предмет, как игрушку, к которой они равнодушны, - чтобы их собственная самость, как у деревьев или зверей, вызревала в глубоком мраке>.

Однажды Микеланджело сидел без денег. С ним это часто случалось - заказчики платили крайне нерегулярно, а то и вовсе норовили кинуть. В мастерской было темно и сыро. У окна, за которым туманилась серая флорентийская осень, стоял Миланези, пристально разглядывая последнюю работу - крепко спящего купидончика из белого каррарского мрамора.

Было, было такое время, когда физкультурники шибко отравляли моё существование. Они собирались в загаженной тополиной рощице возле районного Дома пионеров (на задах). В своих застиранных голубых, грязно-розовых и блёкло-салатных майках. В спортивных тапочках. Пинали мячи, ходили на руках, мускулистых и шелушащихся от загара. Курили, пили и сквернословили. Мешали мне посещать фотокружок. (Били больно.)

...Тарковский планировал воспроизвести на экране целую череду в высшей степени ярких отречений: бегство из Ясной Поляны Льва Толстого, уединение от мира в пустынь аскета - святого Антония, уход в мир своих внутренних <подлинников> Эрнста Амадея Гофмана, полифонную цепочку отречений датчанина Киркегора: вплоть до Голгофы Иисуса из Назарета с его тотальным отречением и полной трансформацией.