Онтологические прогулки

 

 

 

 

«Вы заметьте, – говорит герой скандальной повести Л.Н.Толстого «Крейцерова соната» Позднышев, – если цель человечества – благо, добро, любовь, как хотите; если цель человечества есть то, что сказано в пророчествах, что все люди соединятся воедино любовью, что раскуют копья на серпы и т. д., то ведь достижению этой цели мешает что? Мешают страсти. Из страстей самая сильная, и злая, и упорная – половая, плотская любовь… Половая страсть, как бы она не была обставлена, есть зло, страшное зло, с которым надо бороться, а не поощрять, как у нас. Слова евангелия о том, что смотрящий на женщину с вожделением уже прелюбодействовал с нею, относятся не к одним чужим женам, а именно – и главное – к своей жене».

 

То, что повесть, содержащая подобный взгляд на половую любовь, появилась из-под пера такого художника, как Л. Н. Толстой, конечно же, не случайно. Она отражала явление, имевшее в России конца XIX – начала ХХ века весьма широкое распространение. Явление это – мучительное для сознания российского общества противоречие между требованиями морали и жизнью.

 

«Тут есть какое-то великое противоречие, какая-то роковая анти­номия, – признается в ра­боте «Оправдание добра» Вл. Соловьев. – Деторождение есть добро; оно добро для матери, которая, по слову апостола, спасается деторождением, и, конечно, также добро для отца, участвующем в этом спасительном деле, добро, наконец, для получающих дар жизни. А вместе с тем также несомненно, что есть зло в плотском размножении, не случайное и внешнее зло тех или других бедствий, сообщаемых рождаемым вместе с жизнью, а существенное и нравственное зло в самом плотском акте…».

 

Причина противоречия известна: это традиционное для России христианское воспитание, в основе которого заложено представление о целомудрии как о нравственном идеале. Как писал в дневнике от 10 мая 1910 г. сам Толстой, «Признание брака чем-то священным есть отречение от идеала. Христианское посвящение, если допустить религиозный акт посвящения, может быть только одно: посвящение себя полному целомудрию, а никак не разрешенному половому общению, и обет может быть не верности супругов, а для обоих только один: целомудрия, включающего в себя верность одному».

 

 

 

Интересный анализ данного явления содержится в ряде статей Дмитрия Сергеевича Мережковского. «Подлинная история христианства, – пишет он в работе «Меч», – есть, по преимуществу, история аскетизма, борьбы духа с плотью. Для аскета духовное значит святое, Божеское, – плотское значит грешное, дьявольское… Брак принят в христианстве как наименьшее зло, как временная сделка с немощью плоти. Лучше жениться, чем разжигаться. Брак – состояние мирское, человеческое; девство – монашеское, ангельское. Брак хотя и назван, но не сделан таинством; да и как может быть таинство там, где нет предельной святости, а есть только меньшая степень греховности?» Таким образом, делает вывод Мережковский, «по сравнению с Ветхим Заветом и с язычеством – религиями, по преимуществу, брачными – христианство оказывается религией скопческой».

 

Но мало того! «Не только всякая чувственность, но и всякая чувствительность тела – зло для души, – пишет далее в статье «Последний святой» Мережковский. – Состояние святости – совершенная бесчувственность, как бы столбняк, превращение тела в камень или обрубок дерева. «Поистине блажен тот, кто приобрел совершенную нечувствительность ко всякому телу, и виду, и красоте, – говорит христианский святой Иоанн Лествичник. – Душа твоя да будет с Господом во всякое время; тело же твое да будет на земле, как изваяние и истукан». «Первая добродетель человека есть презрение плоти». Плоть есть «гной». Просить у Бога плотских благ значит – «просить гноя», – вторит ему другой христианский святой Антоний Великий.

 

Чтобы проиллюстрировать, каким путем достигается христианская святость, Мережковский приводит рассказ Иоанна Лествичника о его посещении Таноба – обители кающихся, располагавшейся в VI веке в Египте, недалеко от Александрии, в пустыне Фиваидской. Вот что он пишет: «Видел я, что одни из сих невинных осужденников стояли всю ночь до утра под открытым небом, не передвигая ног, со связанными позади руками, и качались жалким образом, одолеваемые сном, но не давали себе нимало покоя. Иные томили себя зноем, иные – холодом. Иные, отпив глоток воды, тотчас же переставали пить, только бы не умереть от жажды. Иные, вкусив хлеба, далеко отталкивали его от себя, говоря, что не достойны пищи людской, потому что делали скотское. Иные рыдали о душах своих, как о мертвецах. Иные удерживали рыдания и только изредка, когда уже не могли терпеть, внезапно кричали. Иные сидели, поникши к земле и непрестанно колебля головами, подобно львам, рыкали и выли протяжно. Иные, придя в исступление, становились бесчувственны. Иные молились о том, чтобы Бог наказал их проказою, иные – о том, чтобы впасть в беснование, только бы не быть осужденными на муку вечную. И ничего не слышно было, кроме слов: «Увы, увы! Горе, горе!» Видны были глаза тусклые и впалые; веки, лишенные ресниц; щеки, исцарапанные ногтями; лица бледные, как у трупов; перси, болящие от ударов; мокроты кровавые, извергаемые от биения в грудь; языки воспаленные и выпущенные изо рта, как у псов. Все темно, все грязно, все смрадно».

 

«Таноб, темница, – не искаженный, а точный образ всего христианского мира, – подводит итог Мережковский, – весь мир должен превратиться в Таноб, чтобы спастись. Именно оттуда, из этой «блаженной преисподней», из этого святого ада взошло над миром то черное солнце монашеской святости, которое, как радий, лучами своими разлагает все живые ткани, всю плоть мира».

 

 

 

Известно, однако, что подобное христианскому отношение к половой любви и, шире, к человеческому телу существовало далеко не везде и не всегда. Достаточно вспомнить вишнуистские и буддийские храмы Кхаджурахо, индуистский трактат «Кама Сутру» и религиозную практику тантризма, чтобы понять: существовали целые цивилизации, в которых половая любовь считалась таким же священнодействием, как в христианстве умерщвление плоти.

 

Одним из ярких примеров религиозного культа, где единение с богом достигается через половую любовь, является даосизм. Это великая, более древняя, чем христианство, культурная традиция Китая, идеи которой и сегодня разделяют десятки миллионов людей. Как пишет известный польский антрополог и врач З. Лев-Старович в книге «Секс в культурах мира», секс в даосизме имеет высшее измерение и неразрывно связан с мистицизмом. Согласно концепции Дао (абсолют), в основе всего сущего лежат два полярно противоположных принципа, Инь и Ян, которые, взаимодействуя, управляют вселенной. Цель этого взаимодействия – достижение гармонии и слияние с абсолютом. На разных уровнях эта цель достигается по-разному: на космическом – через равновесие сил притяжения и сил отталкивания; на уровне вещества – через взаимопроникновение противоположных свойств – мягкого и твердого, холодного и горячего, темного и светлого; а на уровне человека – через соединение мужского и женского начал. Точка наивысшего наслаждения здесь – и есть момент слияния с абсолютом.

 

В тантризме секс вообще является одним из главных элементов техники достижения духовного просветления. Здесь, как и в даосизме, реальность понимается как союз двух начал – мужского (Пуруши, олицетворяющего Космическое Сознание) и женского (Пракрити – Космическая Сила Природы), объединенных в единое, неделимое целое. Пуруша и Пракрити – космические аналоги земных феноменов «мужского» и «женского». Они как бы являются двумя сторонами одного и того же принципа (абсолюта). В момент слияния мужского и женского начал и происходит слияние с абсолютом, что проявляется в охватывающей человека неописуемой радости (Ананда). Если к сказанному добавить, что тантризм сформировался еще в V веке н. э. на основе таких высокоинтеллектуальных систем, как индуизм и буддизм, и до сего времени широко распространен в Индии, Непале, Бутане и особенно в Тибете, становится ясно, что составить конкуренцию христианству в мировоззренческом плане он способен вполне.

 

Аналогично обстоит дело и с отношением к человеческому телу. Например, в индуизме «йони» – женские гениталии, считаются Воротами Жизни и являются объектом ритуального поклонения. «Стилизованные изображения йони, выполненные из камня или из дерева, можно увидеть практически во всех индусских храмах. Религиозными символами йони также служат пещеры и святилища в форме йони (например, йони-мандалы), раковины каури, цветы лотоса, лилии, розы, кардамон, а также перевернутый треугольник и любые камни с отверстием посредине. А в тантризме вообще поклоняются гениталиям живой женщины, которая олицетворяет собой Великую Богиню Деви (или Шакти)» [«Энциклопедия мистических терминов»].

 

То же касается и «линги» – стилизованного изображения эрегированного мужского полового члена, применяемого в ритуальной практике индуизма. Линги считаются священными символами Шивы. Верующие целуют и гладят их, приносят им в жертву рис, цветы, плоды, красят красной охрой, поливают топленым маслом, медом и соком сахарного тростника. Некоторые линги достигают гигантского размера; наиболее известная из них находится в храме Матангешвара – самом знаменитом из 85-ти храмов Кхаджурахо. Здесь стоит огромный лингам высотой два с половиной метра и больше метра в обхвате. Поклонение линге может совершаться также перед предметами естественного происхождения, напоминающими лингу (например, гигантские сталактиты). А некоторые йоги поклоняются собственному эрегированному пенису, как воплощению мужского начала Шивы (там же).

 

 

 

 

Итак, мы видели, какая пропасть существует между человеконенавистнической моралью христианства и обожествлением человека и мира в древних языческих культах и великих восточных религиях. Но такая же пропасть пролегает между Новым и Ветхим заветами, то есть между Сыном и Отцом в самом христианстве! В самом деле, как совместить слова Библии, согласно которым «сотворил Бог небо и землю» [Быт.1.1], со словами, например, св. Исаака Сириянина: «Человек не может узреть красоты внутри себя, пока не возгнушается всякою красотою вне себя и не обесчестит ее. Не может возвести взора прямо к Богу, пока не отречется совершенно от мира».

 

Получается, – говорит Мережковский, – что, с одной стороны, «мир – создание Божие, красота Божия, а между тем нельзя человеку соединиться с Богом, не отрекшись от мира, от создания Божиего, не обесчестив мира, красоты Божией». То есть «не может христианин угодить Богу, не отрекшись от мира, не возненавидев мир, – не какую-либо часть мира, а именно весь мир, как царство дьявола. Потому что, как говорит Христос, «Царство Мое не от мира сего. – Не любите мира, ни того, что в мире, ибо все, что в мире есть похоть плоти, похоть очей и гордость житейская». Но ежели Христос есть отрицание мира, то одно из двух: или Христос воистину Сын Божий, и тогда отец мира – не Бог; или Бог – Отец мира, и тогда Христос – Сын другого Отца. Тут – противоречие, – пишет Мережковский, – не только не разрешенное, но и не сознанное, решающее, однако, судьбы мира».

 

Это противоречие попытался разрешить Василий Васильевич Розанов. По мнению Розанова, причина человеко-  и мироотрицания в христианстве вовсе не в его духовной ориентации. Она… – в физиологии. Проповедники христианской морали призывают к воздержанию от половой любви не потому, что являются поборниками нравственности, а потому, что испытывают к ней реальное, чисто физиологическое отвращение. Это урнинги, люди третьего пола – не мужчины и не женщины. Именно поэтому половая любовь для них – это «низменный инстинкт» [Вл. Соловьев в статье «Судьба Пушкина»]; «животное и грязное чувство, лживо изукрашенное поэтами» [М.О.Меньшиков «Элементы романа»]; «преступление, сообща творимое мужчиною и женщиной» [Л.Н.Толстой «Крейцерова соната»].

 

В качестве доказательства Розанов приводит результаты исследования швейцарского невропатолога А. Фореля [«Половой вопрос»], согласно которым только 94,6 % мужчин чувствуют влечение исключительно к противоположному полу; 3,9 % чувствуют совместное или периодически меняющееся влечение к обеим полам, а 1,5 % – к слиянию со своим полом. «Это, – пишет Розанов в работе «Люди лунного света», – есть то удивлявшее еще в древности состояние людей, когда они не отяжелены общим бременем всех людей, общей заботой всех людей, всемирной рода человеческого нуждой – найти себе самку, «соответственную себе» [Бытие, II], самца, «соответственного себе», – «супругу», «супруга». Это – от века не «обрученные» люди, которые не будут «супружиться», или, и посупружась, – будут вести жизнь, как девственные. Это «те, которые не осквернились с женами, понеже девственники суть»… «скопцы от чрева матери», предназначенные для «царства небесного», где «не посягают и не женятся» и «не будут иметь детей». 

 

Вот почему, – пишет далее Розанов, – эти духовные содомиты и вообразить себе не могут половой акт иначе, как позорным, глупым, скверным, грязным, обобщенно и отдаленно – греховным, противным Богу, безнравственным. При этом они полностью уверенны, будто с ними солидарен весь свет, что все люди «так же чувствуют». И это понятно, ведь содомия есть извращение для нас, но и обратно – «наше» есть извращение для содомита. В бесчисленных сочинениях, светских и философских, но главным образом – в духовных, они убеждают, уверяют, клянутся, что это «гнусно», хотя все люди говорят, что это – «хорошо». Уверяют, что «никто этого не чувствует как хорошее», что «все этого стыдятся», когда никто этого не стыдится. Твердят, будто «Бог запретил это», «не хочет этого», хотя повеление «плодитесь и размножайтесь» стоит на первой странице Библии.

 

А что составляет метафизическую сущность христианства? Что образует Церковь, как специальное? «Специальное Церкви начинается с монаха, – считает Розанов. – Он несет в себе метафизическое зерно, которое ошеломляет нас новизной и странностью, которому мы удивимся и перед которым, как перед всяким дивом, можем преклониться. Эта «дивность» его заключается в глубочайшем трансцендентном разобщении со всеми нами, в совершенной непохожести на нас, в силу которой мы назовем его – смотря по расположенности и подготовленности – «демоном» или «богом», стоящим выше или ниже человека, но во всяком случае – в стороне от него. Разобщенность эта и дивность эта заключается в оригинальной или подражательной, правдивой или притворной, потере вкуса к женщине, потери интереса к женщине, которое у подражательной и неоригинальной группы выражается во вражде к женщине, бегстве от нее и страхе перед нею… «Поэтому великие подвижники, как Пахомий Великий, Иоанн Каламит, Феодор, Маркиан, Пимен, Руф, Симеон Столпник и др., не допускали к себе на глаза не только сестер, но даже родных матерей!»

 

Причем, как пишет священник М.И.Хитрово в предисловии к переводу сочинения Руфина «Жизнь пустынных отцов», «в полном совершенстве иночество раскрылось только в Новом Завете. По словам аввы Пиаммона, новозаветное иночество ведет свое начало от самих Апостолов. Таким в начале было и все множество первых уверовавших в Христа. Св. Василий Великий в самом обществе Господа Иисуса Христа и Апостолов видит первообраз иночества… Действительно, некоторые из Апостолов, не вступившие в брак до своего призвания к апостольству, остались навсегда девственниками: св. Иаков, брат Господень, сыны Завеедовы – Иоанн и Иаков и Апостол Павел. Ученики св. Апостола Павла, Тит и Тимофей, подобно своему наставнику оставшись безбрачными, всецело посвятили себя на служение Господу. Дщери перводиаконов Филиппа и Николая пребывали в девстве. Клемент, ученик апостольский, писал уже окружные послания к девственникам… С самых времен апостольских идет почти непрерывный ряд свидетельств церковных писателей о девственниках и девственницах».

 

Таким образом, с самых первых шагов христианство формировалось именно как религия девственников, людей третьего пола, то есть тех, кто в силу своей природы не мог видеть в половой любви ничего, кроме «нравственного зла». Неудивительно поэтому, что между Ветхим заветом и христианством возникло противоречие: другого христианства скопцы и аскеты создать просто не могли. Как писал в предисловии 1886 года к своей работе «Рождение трагедии», Ф. Ницше, «Христианство с самого начала, по существу и в основе, было отвращением к жизни и пресыщением жизнью, которое только маскировалось, только пряталось, только наряжалось верою в «другую» и «лучшую» жизнь. Ненависть к «миру», проклятие аффектов, страх перед красотой и чувственностью, потусторонний мир, изобретенный лишь для того, чтобы лучше оклеветать этот, на деле же стремление к ничто, к концу, к успокоению, к «субботе суббот» – все это всегда казалось мне, вместе с безусловной волей христианства признавать лишь моральные ценности, самой опасной и жуткой из всех возможных форм «воли к гибели» или, по крайней мере, признаком глубочайшей болезни, усталости, угрюмости, истощения, оскудения жизни» [«Опыт самокритики», 5].

 

 

 

Я думаю, что причина различия взглядов в отношении половой любви на Востоке и на Западе уходит своими корнями в глубь веков, в физиологию, в эпоху перехода от матриархата в патриархат. Как известно, главный принцип отношений в материнской общине заключается в том, что достигшие брачного возраста дети не могут вступать в брачные связи внутри своей общины, а вынуждены искать себе сексуальных партнеров за ее пределами. Это об­стоя­тельство приводит к появлению у них трудностей с поис­ком супругов. Поэтому посте­пенно происходит образование целых групп тех членов общины обоего пола, которые не смогли найти брачного партнера. Вот здесь-то у общины и возникает проблема с оставшимися без супружеских пар ее членами. Я предполагаю, что разница в способе разрешения этой проблемы на Востоке и на Западе и определила столь разное у этих народов отношение к половой любви.

 

На Востоке практиковалось многоженство. Поэтому проблемы излишков женских особей здесь не существовало. А вот проблема излишков мужских особей решалась, судя по всему, путем их кастрации. Об этом свидетельствует тот факт, что именно здесь возникает такое явление, как институт евнухов. Их использовали не только в гаремах восточных правителей и вельмож, но также и в провинциях в качестве наместников. Причем первые сведения о евнухах исходят из Ассирии и относятся к XIX веку до н. э. Кроме того, символической кастрацией является и такой распространенный на востоке обряд, как обрезание. Первоначально, видимо, кастрации подвергались мальчики, посвященные Богу. Но когда потребовалось посвятить богу весь народ, кастрация была заменена на обрезание.

 

На Западе же практиковался парный брак. Поэтому здесь существовали излишки как мужских, так и женских особей. Женские особи объединялись в сообщества известные в истории под именем амазонок. Что же касается не нашедших себе брачного партнера мужских особей, то из них образуются так называемые «мужские дома», которые играют в жизни общины вполне самостоя­тельную роль. На основе таких домов создаются тайные союзы, кото­рые имеют своего главаря, свои сборища и трапезы, своих ду­хов-покрови­телей и свои религиозные це­ремонии. Причем, основной костяк указанных групп, как не сложно предположить, все чаще формируется из членов общины, которым брачные отношения не нужны, то есть из урнингов, людей третьего пола.

 

Иначе говоря, с появлением семейных союзов, получивших четкую брачную структуру, люди, обладающие нулевой или отрицательной сексуальностью, стали выделяться в обособленные объединения. Логично предположить, что именно эти объединения и положили начало таким распространенным в античности явлениям, как однополая любовь, а также христианское монастыр­ство, скопчество и аскетизм.