Литературная критика

На пути восстановления «падшего образа» важнейшую роль играет свобод­ное человеческое усилие, ибо, как говорит преподобный Максим Исповедник, «у человека два крыла, чтобы возлетать к Богу: свобода и благодать». Человек не ограничен эмпирическими условиями земного существования и в своей глубо­чайшей сущности обладает свободной духовностью, располагает свободной волей.

…яркие, хотя и не слишком-то помнятся многими ныне, страницы вписаны в глобальную книгу русской литературы святочными искрами рассказов...

...И время наше – в бесконечности сует и крупных, в блестящих одеждах соблазнов – словно задавшееся целью опровергнуть: мол, даром, даром! – потупляет взор, отходя пред сияющим богатством русской рождественской поэзии.

...эти территории были частью Дикого поля без больших постоянных поселений. Дикое поле находилось на границе Руси/России и степного мира, оседлой и кочевой жизни. ...В середине XVIII века царское правительство заселило эти территории сербскими граничарами, которые охраняли границы от кочевников. Военный принцип поселения был упразднен после победы России в русско-турецких войнах и присоединения Крыма, когда опасность татарских набегов была ликвидирована. В 1795 году по приказу Екатерины II был создан Луганский военный завод, первый на юге Российской империи чугунолитейный завод, построенный с подачи командующего Черноморским флотом Российской империи вице-адмирала Николая Мордвинова...

Мережковский: скорее всего творчество его есть сумма сумм, каким и должно, в сущности, быть наследие подлинного писателя.

Отзывы о книгах поэзии Сергея Воронова, Алексея Ахматова и Романа Круглова.

...тут смешано всё – интенсивные круги лирического порыва, неистовство земной метафизики, небесное пространство, конкретика бытия. Тут все поёт – или идёт выше и выше органной музыкой. Тут – нет счастья, тут нечто высшее – прозрение, попадание в реальность, надстояющую над нашей...
Потому и звучит стихотворение, не ветшая.

Вот и вижу Вас за столом письменным: ни лампы, ни свечи, ни чернильницы, ни бумаги, ну, ничего, словно голая степь перед жутким бураном... Никаких приборов письменных, но как-то Вы пишите, и написанное не улетучивается в какую-то бездну, в каких-то татарских тартарах не пропадает. Как это? Что другое спросите — отвечу, а это не спрашивайте — не знаю, не ведаю. И стула нет — но сидите, да и стола, пожалуй, что нет, а какой-то утёс черно серебрится, и Вы на нём, его не касаясь. Вы в облаке слов, они, словно серафимы-ангелы вокруг Бога, над Вами вокруг да около, внизу и вверху, короче, окутывая, как дым или, скажем, туман, роятся, пчёлы мёд собирают чёрт знает где и всё Вам приносят...

Вдохновенному читателю, в отличие от крайне нетерпимого Л. Толстого, Достоевскому был присущ эстетический «протеизм», удивительная способность делать чужое слово своим. Между жизнью и книгой для него граница отсутствовала.

Как всегда у Достоевского, первые подступы к тексту — это ассоциативно-книжное кружение: приближение к теме, прощупывание, рыскание из стороны в сторону, многое будет отвергнуто, многое будет забыто, но главное прорастёт...

И вот, юбилей новый в совершенно новые времена в обстоятельствах настолько новых, что к старым нет-нет да и потянешься. Потому, да простится мне невинно честолюбивая претензия: этот юбилей (своего-то нет и не будет) почитаю и немного своим, ведь за первую пару десятилетий после прежнего «по теме» кое-что написалось. За что и благодарен Фёдору Михайловичу, с которым пятьдесят лет назад, как оказалось, надолго, тщательно и плодотворно я познакомился.