Рейтинг публикаций

...У них была стойкая аллергия на эту самую культуру, будь она неладна. Что ж поделать, если канал, который им было доверено возглавить, носит название, при звуке которого хочется схватиться за пистолет? И о зрителях этого канала они судили по себе и себе подобным. В этом я очень скоро убедилась.

Когда вырывался свободный часок, спешила в библиотеку Дома учителя. Я облюбовала там стол у окна с видом на волжские дали и зачитывалась стихами. Тушнова, Вознесенский, Заболоцкий, Лорка… Я обнаружила, что поэзия может волновать и трогать, даже если не понимаешь всё до конца. Вернее, понимаешь, но не умом, а каким-то чутьём, нутром, интуитивно. Я, как хрустальный бубенец, пробовала на слух загадочный ребус слов, как драгоценные камешки, катала во рту волшебные строки...

С одной стороны, это была любовь патологическая, противоестественная для журналиста, когда пытка кажется блаженством. С другой — это была необычайно плодотворная любовь. Она меня вдохновляла на новые передачи, идеи, замыслы. Я подсознательно искала повод зайти к нему в кабинет, жаждала его похвалы, скучала по следам его красного карандаша, даже специально писала много лишнего, чтоб он потом вычеркнул.
Он ничего не замечал.

И ещё она жалела негров. Какая бы неприятность со мной ни приключалась, она с укором напоминала: «А как же негры в Америке?» И я пристыженно замолкала: действительно, что все мои беды по сравнению с несчастьями чернокожих! Сразу вспоминалась «Хижина дяди Тома»: Элиза, убегавшая по льдинам с грудным ребёнком на руках, которого собирались продать в рабство, смерть старого доброго Тома, свои слёзы, капавшие на страницы... Может быть, поэтому моей любимой куклой была не роскошная немецкая дива, которая восседала на комоде, как на троне, и, казалось, нимало во мне не нуждалась, а потрёпанная целлулоидная негритянка, названная мной Томой в память о замученном герое книги.

Это был художник от бога, хотя у него оказалась всего одна картина. Но зато какая! Она называлась «Калитка». (...) Калитка захлопнулась. Но осталась память…

...Наш двор. Летний вечер. Я сижу на перекладине качелей с Людкой на коленях, мы тихонько с ней раскачиваемся. Она прижалась ко мне стриженой головкой. Я что-то ей рассказываю, кажется, какую-то сказку. Прямо перед нами заходит солнце, огромный нежно-розовый шар. Это было так прекрасно, что-то было такое тихое, щемящее, вечное, священное в этой минуте, что я запомнила её навсегда. Это было настоящее чувство материнства, которое я испытала с этой девочкой во всю мощь души, испытала в восемь лет, чтобы потом больше не испытать никогда.

Человек жив, пока мы его любим. Поэт не умирает, пока он живёт в сердце любящего его читателя. А ведь многие прекрасные поэты серебряного века почти неизвестны широкой массе людей. И, значит, как бы мертвы для них. А ведь это целый пласт нашей культуры. Мне захотелось возродить, оживить их имена в нашей памяти, даровать им это бессмертие в наших душах. А. Кушнер писал мне в одном из писем: «Вам благодарны тени всех поэтов, о которых Вы рассказываете». Мне хочется верить, что это так".

Как я ненавижу этот тупой, самодовольный, толстокожий оптимизм, не желающий слышать чужую боль, равнодушный и нетерпимый ко всему, что нарушает его сытое благополучие. Извечное «сделайте мне красиво». Главное, чтоб мой взгляд, мой слух ничто не оскорбляло, не тревожило, не царапало, а что там, как там на самом деле – наплевать. «Кто плачет там? Мне слёзы не видны...»

Улицы детства... Магазины детства... Любимый был напротив старого кинотеатра «Пионер», где отец покупал мне стакан томатного сока (никаких других соков я не признавала) и пирожное. Пирожные эти автоматически спускались сверху в таких металлических ячейках-формочках, когда в щель бросишь монетку. Но пирожные там были разных сортов, и когда однажды ко мне спустилось не то, коего жаждала моя душа, а то, моё, стало спускаться ниже, куда-то в недра агрегата, я с воплем ухватила его за край. Руку защемило...

«Мистическое лето» 1901 года в усадьбе интересно главным образом становлением Блока-поэта. (...) В это время Блок ― пугающе быстро формирующийся поэт. Несмотря на то что в реальности это был человек, подчас совершавший необдуманные поступки, что в глазах некоторых женщин было проявлением незрелости, и отчаянно пытавшийся скрыться от угрожающей действительности, в своих произведениях тех месяцев ему удалось с высоким уровнем мастерства обратиться к мотивам, встречающимся чаще всего в «поздней» лирике выдающихся поэтов ― Ф. И. Тютчева, А. А. Фета, Вл. С. Соловьёва, М. Ю. Лермонтова и других...

Этот вечер, эта поездка была – как очищающий удар грома, как молния, осветившая на мгновение мрак нашей жизни.

Открылось мне это на двадцатом году жизни. Но к чему в такие года вникать в нечто жутко социальное, морочиться «пропастью, расколовшей душу человека», если сам ты ещё молодой, звонкий и цельный сосуд скудельный? Но каким-то наитьем отпечаталась во мне в одно целое, подобно чертам любимого лица, тугая вязь этих свежих, ручной отделки, не расхожих и не штампованных слов и строк. Глубинные всякие смыслы – это было потом, в повторных прочтениях. А тогда было что-то непередаваемо первое, и имя ему – «непосредственное впечатление».