Онтологические прогулки

Социокультурный субъект как теория может быть изучен только в единстве с экзистенциальным диалогом, со своим смысловым наполнением и с той ролью, какую играют в его формировании человеческие индивиды.
Точки соприкосновения и совпадения. Возникновение конфигуратора современности - интегрального социокультурного субъекта.

На улице видно мельтешение толпы. Люди непрерывно что-то делают и куда-то идут, кто в магазин, кто на митинг или выборы, кто-то с кем-то дерется, а кого-то задерживает полиция. Где-то вывешивают рекламу, или белье для просушки, где-то рекламируется новый политический лидер, и только по прошествии нескольких лет мы соображаем, что все это вместе означало революцию.

Смерть убивает лишь отдельное, жало смерти направлено только на то, что сформировалось как самость, как монада, как атом. Стихия же совершенно другой природы, ее нельзя убить, она вообще не умирает – она рассеивается, иссякает, растворяется, именно так "умирает" русский – рассеивая внимание, теряя связь, упуская единство. Однако, поскольку один раз связанное остается таковым навсегда, то, как живая память, русский вообще не умирает!

Межцивилизационная эпоха – слом культурных кодов, цивилизации здесь нет, есть частная цивилизованность или отсутствие оной, есть воспоминания, сожаления, мечты, иногда – воля, однако у каждого – своя. Отсюда, из взаимного противоборства частных субъектов проистекает и безудержная лихость таких эпох, но отсюда и их оптимизм.
И немного о постулатах философии современности, следующих из практики и являющихся ее концентрированным выражением.

Единственность, однородность и разнообразие мира достигается ограничением составляющих его элементов: бог этого мира не играет в кости, потому что предпочитает шахматы.

Я – станция отправления и прибытия, поезд стучащий колесами по великому кольцу бытия. Я – туннель мира, оживитель стен, художник себя. У меня плеть бесконечности в одной руке и сфера вечности – в другой.

Гегелевская трактовка человеческого разума как перманентного преодоления помешательства, точнее, неспособности это делать, во многом объясняет (...) странности и даже ужасы человеческой истории...

Я – и дверь, и ключ, и строитель, берущий из каменоломни идей тёс для мироздания. Так углубляется лабиринт и ширятся вопросы. Я – вопрос и ответ, тьма и свет, путаница и развязка, потеря и обретение.

Жанр «Доктрины гиперанархизма» восходит к платоновским диалогам, когда все участники действа – это своего рода alter ego автора. Он, как нанайский мальчик, борется с самим собой. По этой причине интервьюер (заметьте: «женского полу») – вовсе не простодушная девица, озвучивающая расхожие мнения о смысле жизни, Боге и т.д., как может показаться на первый взгляд. Она умна, образованна и выражает нравственный стержень автора. Тот стержень, который автор ломает в себе самом, чтобы – подобно имморалисту Ницше – выработать для себя иной, нетрадиционный «моральный кодекс», который бы соответствовал его собственному, очень несчастному и болезненному, переживанию мира в себе и себя в этом мире.

В основе изменений скрывается динамика человеческого смысла, развертывающегося в отношении внешней для людей реальности. История не просто лабиринт, многоярусный и многоходовый, но построенный кем-то и когда-то. В толще мироздания она сама прорывает себе все новые и новые ходы, где каждый ход не повторяется уже потому, что все предыдущие обрушиваются, когда мы возвращаемся к началу. Общественная жизнь приобретает и теряет смысл не только в масштабах всей культурно-исторической эпохи, но и в жизни каждого поколения, и даже каждого человека. Вся история втягивается в человеческую жизнь как в непрекращающуюся современность. А значит, современность представляет собою непрерывный поиск и утрату смысла.
Нравится нам это или нет, но мы действительно вступаем в новую эпоху.(...)

Определив что такое критика у Ф. Ницше, попытаемся проследить ее применение к христианской морали. ...критика христианства – это генеалогия христианства, его переоценка. Генеалогия и переоценка, как уже было показано, заключается в смещении относительно «места», откуда только и возможны определенные ценности. Проблема тогда стоит следующим образом: откуда, при каких обстоятельствах, как возможно христианство?