Рейтинг публикаций

...Что-то такое поет во мне, такое, что хочется произносить стихи, в которых живет и говорит Божество, Красота, Вечность, Дух. В такие минуты я думаю: зачем мне пытаться писать самому. Может быть, я напрасно себя мучаю, во мне ничего нет, я только заражаюсь от других, беспокойство «самовыражения» и «самоутверждения». А если что и есть во мне, моя жизнь, мой внутренний мир – так мне это не выразить, мне не найти этому слова. Это что-то летучее, неуловимое, какой-то чувственный пар, аромат, вне мыслей, вне сознания, вне слов. Некий звук души, тон голоса. Пока ищешь этому слова, этого уже и нет, всё исчезло, развеялось. (...) Где найти слова, чтобы описать страну сердца?

С неисправимой медлительностью — скоростью черепахи из песка, катится время и обрывается под детскою ступнёй.

Последняя декада года вся должна быть пропитана праздничностью, пусть субстанция оной сочится, отливая золотистыми тонами. Или – серебристыми...

...Попадёшь в этот водоворот, чего-нибудь да купишь, бойкий торг. Дюньдяй не при делах, стоит гундосит-рассказывает. Но покупатель ныне иной, на блесну падок. Однако на всякий товар, свой купец. Подходит дамочка степенная, если по строгости, то одежда для возраста слегонца легковесна, но со вкусом, никаких молодильных яблочек. Взяв в руки игрушку, терпеливо снесла ссыпанный на неё Дюньдяевский бред, стала перебирать – опробовать звучание, вернувшись к первой, похвалила: - Чудесно настроены! Вы музыкант?

Если на голову Ньютона упало яблоко, то можно подумать, что оно упало с английской яблони. Но если хорошо подумать, то есть вероятность, что оно могло упасть и с китайки. А если оно стукнуло Ньютона, например, свалившись с голландки?

– А ты знаешь, чем сегодня занята деревня?! – с апломбом спросил приятель, и продолжил, не дожидаясь ответа. – Собираются на комету… Смотреть на комету.

Почему трамвай? Потому что он давал Юлу истинное право жить жизнью не загнанного животного, а летать по поднебесью весёлой свободной птицей. Если есть трамвай – это обычное дело. Даже странно, что его у Алкесты раньше не было. Что за жизнь без трамвая? Но это стало ясно потом.

Много дорог и на каждой – урок.

У твоей логики железное чувство локтя, – говорю я себе. Ведь ты пишешь не тогда, когда тебе хочется, а когда ты берёшь перо и бумагу. И что за наваждение! Ты опять и опять возвращаешься к этой теме, к этому месяцу, в эту замкнутость. Затягивает и не отпускает этот роковой круговорот. Фразы капризней, чем погода. Я ли их пишу? Это они меня пишут. Февральская фраза уже с утра завывает в мутном небе, приветствуя моё пробуждение, качается и машет ураганными деревьями над заснеженной землёй.

…Она была в национальной, белого в основе цвета, с орнаментами красного и оттенков на груди и по краям на рукавах и воротнике. Несколько длинных бус органично дополняли образ. Но больше всего поразился я… юбкой из мешковины поверх первой, с дюжиной разноцветных заплат, с порванными кусками по низу, вся изрезанная и измахрённая. От удивления я не решился про такое спрашивать.

Я пришёл в издевательство. Там сидели три человека. Склонив головы. Они спали. Их сон был не сном, а состоянием полусна. Они бодрствовали, погрузившись в чтение. Это и было состояние зверя, впавшего в ожидание жертвы. Все жертвы их были слабые и малокровные. Трём членам издевательства было тоскливо в таком полусне. Нужна была жертва кровавая. Они, на всякий случай проснулись, блеснули своими полу-взглядами в мою сторону и снова заснули. Я не показался им полнокровной жертвой, поэтому оставил им свою рукопись без лишних слов.

...Стол, стул, кровать. Сюжет-людоед пожирает мои вечера. Гнать пером по листу стаи неукротимых фраз. Свирепость писательства. А чуть забрезжит в окне скучный городской рассвет... какое бессилие! какая опустошённость! Люди, машины. Город тревожен. Что там – в промежутках? Водосточные трубы, смесь шагов и шин, угроза наводнения, ночью хлестал дождь. Вот и сейчас... Уткнув перо в сентябре, я очнулся от пьянства чернил сереющим, как грифель, ноябрьским утром. На столе толстая рукопись. Что с ней делать?..