Проза

Черная кровь дьявола – так называли кофе в арабских странах. А тех, кто кофе пил, зашивали в джутовые мешки и сбрасывали в воду. Вынюхиватели бродили по улицам, носами водили, не доносится ли откуда запах обжаренных кофейных зерен? Но дьявол и арабским праведникам нос натянул, посмотрю, как они хоть день без своего вожделенного арабского кофе проживут и не скопытятся. Дьяволу известны все тайные пути к сердцу человека.

Я не хотел его смерти. Но так уж получилось.

Трое сбежали в пятницу, как и обещали.
Суетились, буквально лучась счастьем, балагурили, бросали уходя: счастливо, мужики, поправляйтесь.
Каменная тоска давит поэта – тоже хотел, да не решился, и вот…

...подъем в гору, идешь, пот глотаешь, ноги тянешь, так и кажется, взять бы их руками, да переставлять, быстрее будет. Завидуешь тому парню, что с горы вслед камню, впереди собственного крика бежит. Позавидуешь, позавидуешь, повздыхаешь, остановишься утереться, обернешься, глядь, а он валун обратно в гору толкает. Зубы сцепил, брови нахмурил. Подметки сандалий на щиколотках висят, ноги черные, руки израненные. Думаешь, мне-то еще хорошо идти, налегке. И так всю ночь.

Красное кафе стало местом, где встречаются души. Интуиция хозяйки подсказывала ей, что ее заведение превратилось в нечто колдовское. Она уже знала, в какой день гостья попросит чаю, а гость – воды. Пили они только эти два напитка и никогда не брали одно и то же.

...Как известно, Лермонтов тоже воевал в Чечне. Однажды во время стоянки в Ханкале он предложил офицерам поужинать за чертой лагеря. Это было категорически запрещено: чеченцы отстреливали всех, кто покидал лагерь. Смельчаки поехали, расположились в ложбинке, за холмом. Лермонтов заверил, что выставил часовых. На холме и вправду торчал какой-то казак. Пирушка прошла благополучно. Когда возвращались, каждый бахвалился собственной отвагой. И тут поэт со смехом признался, что казак был всего-навсего чучелом. У офицеров вытянулись лица…

Его звали Ахмадом. Он был школьным учителем. До войны преподавал географию Союза, а потом, когда союзную карту разорвали в клочья, взял в руки оружие...

Московский диктор с важным видом сообщал, что сегодня боевики в очередной раз проявили добрую волю: освободили пленного, ничего не потребовав взамен. В казарме раздался нервический смех: офицеры знали истинную цену сказанного.

Нам приказали, мы тебя и похитили. У нас как в Лэнгли думают: если русским полицейским запретили выезд, значит, на то есть веская причина. Причина, как выясняется, в перераспределении туристических потоков (...) Клянусь, кроме русского правительства до такого никто бы не смог додуматься.

Разжиревшие на складской муке, огромные как кошки серые крысы лениво валились из мешков в ноги грузчикам, на грудь, на голову. Спасал капюшон и фартук. Таня называла крыс «домашние ондатры».

Вертолет выгорел основательно. В покореженной кабине маячил силуэт летчика, который, уменьшившись вдвое, казался жутким карликом. Кое-где из-под пепельных обломков торчали обугленные кости, оплавленные фрагменты воинского обмундирования. Рядом валялись тела — истерзанные огнем, в горелых лохмотьях.

...то и дело поступали донесения: «Бой на Жуковского — одна машина подбита, есть раненые». Или: «Вышли на Лермонтова — плотный пулеметный огонь». Названия грозненских проспектов и площадей звучали как путеводитель по русской литературе. Турину тогда показалось, что сражение идет не за ту или иную улицу, а за самого Жуковского, Пушкина, Лермонтова.