Рейтинг публикаций

Рукопись была отдана Средне-Уральскому книжному издательству (СУКИ) на рецензию, и вскоре рецензент навсегда с нею исчез

Цикл короткой прозы (1999 - 2012) от автора "Яснотки". Мари. Бони и Клайд. Пионеры. Маленький принц. Яблоко. Тополя. Мир. Дом на зелёной улице. И снег, и ветер.

Оно за буквы держится губами, Просунув голову в их злое вещество, И быстро пишет на слепой бумаге: Ты думаешь мне, Господи, смешно.

Это один из лучших критических текстов, прочитанных мной. Я даже не знаю, эссе это, исследование или аналитическая статья. Сам Кузьминский рассказывал, что сделал этот текст для журнала «Вопросы литературы», то есть, видимо, сам автор считает его по-научному точным и методологически корректным. Всё верно, всё именно так и обстоит. Это только стороннему наблюдателю может показаться, что логика изложения данного текста прихотлива, и настояна на порхании самых что ни на есть непрямых ассоциаций, ан нет. В тексте Кузьминского всё точно, как в аптеке, той самой, что испокон стоит на ночной улице. Текст публикуется с любезного разрешения автора.

Это хорошо видно, что наш мир катится в пропасть, стипендию не выдают девять месяцев, а ненормативная лексика ещё слабо изучена, хотя ею всё чаще пользуются.

Там еще много чудес – добро пожаловать в исторический центр Москвы, Диснейленд отдыхает!

Я не знаю, кто из нас был хуже: надзиратели, заключенные, монстры, призраки или я сам…

...Борис Чхартишвили, после своего знаменитого исследования "Писатель и самоубийство", должен взяться за другое исследование под названием "Писатель и фетва" или "Писатель и смерть".

Ахилл – сначала поëт, а потом – сражается, зная, что у // него – есть ещë жизни в запасе... Вы думаете, он их // считает? или знает – сколько осталось? – Отнюдь! – Тыла // он вообще не ощущает, т.е. – счëта именно как такового!

и человек висит в кладовке – // забытый, никому не нужный // – и тяжело дышит, // высунув розовую // подкладку

Жан явно сходил с ума. С патологическим интересом, пугающем его же самого, он взирал на этого купающегося ребенка. Ныне сам я гляжу на того Жана как бы со стороны – из своего личного мрака, из едва ли существующего будущего – гляжу на изменчивую субстанцию с человечьими повадками, на хамелеона двадцати восьми лет от роду, напряженно застывшего у двери.

После обеда // я убегал к Богу, // в шкаф // и молчал Ему. // прятал Его ото всех // и молчал. // звери и насекомые молились Ему // лапами, // а я молчал Ему // и ничего не мог сделать, // ибо в молчании не было лжи &?