Проза

...и тут она услышала скрежет. Тяжёлый, словно стон умирающего великана, гудящий, протяжный скрип. Слева от неё, то, что она принимала в темноте за огромную скалу, оказалось старой подводной лодкой. И она качалась, лёжа на краю пропасти и опасно клонясь вниз. Девочка разобрала полусмытые буквы на боку лодки: СССР.

Мэр был такой разнообразный: и рыбный, и львиный, и насекомохвостый, словно он собрал в себя всех существ мира, и – да… он был – чрезмерный! И, только лишь, в нём не было ни капельки от одного обитателя земли – человека. Но человек впрыгнул в его янтарные глаза. Сам? В смысле – сам впрыгнул? А не в том смысле, что мэра зовут Самом.
– Ясненько… – пробормотала Оля, хотя всё ещё больше запуталось.
– Хме! Хме! Хме! – снова рассмеялся Сам и неожиданно спросил по-доброму: –Кушать хочешь?
И тут же выкрикнул слово «суп!», и все сошли с ума.

...было тесно и уютно! Всюду мелькала разноцветная жизнь! Полоски, кружочки, блёстки, шипики, усики и всевозможные глазки – кишмя кишели кругом! Жемчужницы, разинув свои домики, чванились великолепным жемчугом: белым, как молоко, розовым, как утро и чёрным, как ночь. Медузы томно кружились, изнемогая под тяжестью своих изысканных платьев. Креветки, звёзды, коньки и ежи, и ещё какая-то неопределённая, недовылупившаяся, разбитная мелочь, и с ними пара осьминогов, преодолевших чернильную злость – все кувыркались! все веселились повсюду! Ах, если б здесь, в подводье, запеть бы хором!

...Спишут, как всегда на боевые потери. Ещё и награды получат. Когда всё изменится? Чисто мой риторический вопрос. Почему? А задать его просто некому. Как надоели межведомственные склоки. До каких пор армейские чинуши будут препираться с чинушами из ФСБ и МВД. Дело страдает. Но к сожалению, никому нет до этого дела.

Есть такая категория «бунтарей-потребителей». Как не крути, но он имел отношение к этой группе.

Как бы ни проявлялись симптомы этой болезни, о них всегда узнавали внезапно. Как бы ни разнились, прячась друг за друга в лихой чехарде пойманные и уловленные проявления, самым надежным знаком оставалось выражение глаз, у всех заболевших испуганные глаза, потупив взор, сообщали медики и журналисты. (...) Были ли испуганными мои глаза...

...Странные дела, очень странные. И улицы какие-то странные, и дома как будто кривые, и дороги под ногами почти скользкие, с пути как будто сбивают, в сторону уводят. Люди идут. Недовольные какие-то, как будто им кто-то рассказал про абсурд бытия, как будто поняли, что существование смысла лишено. Кажется, что всё у них есть – и цели какие-то, и стремления с увлечениями, и дома, и семьи, и машины. А всё равно...

"...Добавив запретный плод к Древу Жизни, мы получим Древо Познания, и этим плодом является одиннадцатая Сефира Даат — Познание, это дар, посредством которого можно вывернуть Эйн Соф наизнанку. Господь запретил питаться плодами с этого Древа, испугавшись, что однажды кто-то другой станет Творцом. Только представь, что это значит!"

Вот как естество тайно перерождается в природе.

Заменить Критского было решительно невозможно. Она поняла это достаточно рано, поэтому и не пыталась удивляться его постоянному присутствию, близкому или дальнему.

...Массовое общество, конечно, слышало, что «бог умер», но крепко надеялось на то, что, умерев, он оставил после себя закусочные...

Эпоха «конца века», приковывала к себе внимание Айхеля не потому, что он был эстетом или соискателем ученой степени, а потому, что он, как, впрочем, и все остальные, так и не решил антиномий этой далекой эпохи, когда «бог умер», а искусство эмансипировалось сначала от морали, а потом и от красоты.