Рейтинг публикаций

Драгомощенко - наш последний романтик, пытающийся жить и мыслить предельно концентрировано, без поблажек и поддавков. Он убеждён, что поэзия - последнее прибежище свободы в несвободном (стандартизованном, постмодернистском) мире. И что это даёт ему право писать так (сложно), а не иначе.
Всё равно, кому будет нужно, прочтёт; всё равно, тот, кому будет нужно не испугается этих барочных развалин, всех этих кругов руин распадающейся на наших глазах, жизни.

...как бы профессионально и эффектно картина ни была написана, встречу с ней в музее уже нельзя назвать подлинным созерцанием прекрасного.

Это не комментарий к своей собственной статье пятилетней давности (зачем мне свою статью комментировать!), но объявление недели, декады, месячника метаметаэстетики. Странное образование, не школа и не направление, не содружество даже, рецидив модернистской поэтики в море безбрежном социалистического реализма, мощно прозвучавшее в 70-х и 80-х и, в един миг, пропавшее, когда основные делатели метамета или замолчали (как Еременко), или намеренно ушли в тень (Жданов, Парщиков). Иные, впрочем, представители метамета (Аристов) никогда особенно и не светились. Странная закономерность: вспыхнув и прогорев в поэзии, метареализм дал мощное развитие другим жанрам – прозе, эссеистике, художественной критике. Так, незаметно, будто бы исподволь, метамета подняло уровень моря современной литературе. Последний всплеск и цветение метаэстетики возник в середине 90-х, когда отдел искусства в газете «Сегодня», возглавляемый Борисом Кузьминским, строился по тем же самым сложно формулируемым принципами и правилам, которые принято приписывать именно метаметафорической эстетике. Попытаемся следовать им и мы – ограниченные во времени и пространстве – чтобы отдать должное первооткрывателям и подчеркнуть непреходящее значение, бла-бла-бла и всё такое. И последнее. Стихи, завершающие статью – мои, в них я попытался сделать реконструкцию метаметафорической эстетики, важнейшее свойство которой – демонстрация не предмета, но кругов, расходящихся от него ассоциаций. Нам показывают не комету, но хвост кометы. Именно поэтому первое четверостишье, в котором объект поименован и описан, отделяется от основного корпуса за-такт. Типа, можно не читать. Хотя, с другой стороны, «обнажение приёма» тоже вполне вписывается в свод метаметафорических правил. Спешите видеть.

Что такого произошло с Левкиным, чтобы он мог увидеть в себе это состояние, зафиксироваться на нём а потом перенести на бумагу?

У литературной работы очень много следствий, сугубо психологических процессов, превращающих литераторов в особый биологический вид.

Цикл "феноменологии творения" имеет своей главной целью не возродить русскую культуру, русскую философию и т.д., а начать принципиально новую, современную, мировую работу по прояснению и развитию матрицы единства...

Именно жанр рассказа, короткого, динамичного высказывания, оказывается наиболее подходящим для экспериментальных разработок. Новые писатели, новые стили, способы письма, расширение тематического диапозона, синтаксическая изощрённость - вот что здесь может быть важным и интересным.

...на смену искусству политики сейчас окончательно пришла политика искусства!

Было трудно преодолеть наработанную в философии и загнавшую эту философию в тупик связку "сознание-осознание (самосознание, рефлексия), однако, как только это удалось сделать, передо мной открылось то, что стало недоступно академической философии...

«В «Фердидурке» борются две любви, два стремления – стремление зрелости и стремление незрелости, – сообщает сам автор романа. – Эта книжка – картина борьбы за собственную зрелость, которую проводит тот, кто влюблен в свою незрелость».

Седьмая - единственная симфония Шостаковича, в которой невозможно отрешиться от <литературной> основы, от социального пафоса, навязанного извне: марш захватчиков был и остаётся одной из самых сюжетно внятных, визуально конкретных картин в истории мировой музыки. Когда неопределённость отступает, выдавая чётко очерченный контур рассказа.